Июнь, июль (отрывок повести)

1.

(в конце июня, ночью)

Паша,

иногда твоё имя для меня желанней, дороже – воздуха.

Так, как будто: не назову – задохнусь.

А назвать тебя по имени – блаженство. Лучше, чем вдох. Куда там! И не сравнить. Райское сияние.

Каждым ударом сердца, каждым вздохом: Паша, милый Павел, родной мой друг.

Наверно, так не будет – уже скоро. Но до сих пор было – так.

Посылаю тебе мою любовь. Чувствую, что она вещественна – более, чем луч света; не менее, чем оптоволоконный кабель, по которому пойдёт это письмо. ) Но только луч моей любви – намного короче. По нему до тебя совсем близко.

Паша.

Не знаю, сохраняет ли пересылка пробелы между абзацами. Должна бы сохранять, по идее. После твоего имени – пробел; он означает паузу вдоха – набираю воздуху, собираюсь с силами, чтобы заговорить снова. («…И – не скажу, чтоб сладкими – паузами-пересадками / С местного – в межпространственный. / Паузами-полустанками…»)

Паша,

нет, так никогда не закончу. )

Закончу тем же, чем и начала: моя любовь к тебе.

Паша, я люблю тебя. Я думала, всё. Ты тоже так думал, когда поставил прошедшее время: «не могла любить». Да, прошедшее; почти прошло. Но – только почти. Когда ты сказал, что любишь другую –
знаешь, говорят – от ножевого, от пулевого ранения боль не сразу доходит. Сначала – ощущение удара и огромное, безмерное удивление: это - всё? Теперь – всё, смерть? Как же так? –

А по-то-оом –

Вот так было со мной.
Наверно, в моих письмах эта боль не дошла. Потому что удар не сразу дошёл. Даже когда я тебе отписывала дополнительно, через полсуток, ночью – и то –
А вот по-то-оом –
Да, удар дошёл до сердца. Очень было больно. Больнее не было, может быть, ещё ни разу. Да. Было такое чувство, что смерть подошла сзади, коснулась плеча холодной рукой, кивнула: мол, пойдём со мной – у меня хорошо. Но я не пошла с ней, жизнь взглянула на меня – и я отвратилась от смерти.
Бог – Он видит, наверно, что я не ревновала. Мне это, кажется, вообще не очень свойственно; ну а в данном случае – чувство, не мысль, а именно чувство, что ревность совершенно невозможна, неоткуда ей возникнуть. Ведь никогда, ни мгновения ты не был моим, не был в твоей душе – со мной. Нечего мне было потерять, поскольку ничего у меня, кроме моего же собственного чувства – которое, понятно, никак не отнимешь – не было. Так что - это говорю в полнейшей чистоте сердца и ясности сознания - не было ревности, как я тебе сразу и написала.

Единственное, что было более-менее чётко - мысль о том, что моё чувство не нужно, напрасно. Хотя на самом деле и не верю в это. Было видение, отрешённое, уже вне моей печали, над ней: серое море за краем мира набегает волна за волной на галечный берег, перебирает цветные камешки, каждый - единствен, каждый - прекрасен, но никто их не разглядит… разве что - море.

Но сначала было чувство, что в сердце мне вошёл чёрный клинок – только не стальной, а бесплотный, клинок пустоты – вошёл, и кто-то дважды повернул его, раз в одну сторону, раз – в другую.
Но, слава Богу, поскольку это произошло всё-таки не в материальном мире, в котором мы живы – постольку я не убита, жива. Сейчас улыбаюсь, но так бледно, что даже смайлик никакой не могу нарисовать. ) …Вот, кажется, и вся-то разница - что живу. А так, по ощущению – наверно, будь действительная грубая острая железка – было бы то же самое. Может, легче.

Вполне понимаю, что на тебе нет ни малейшей вины – потому-то и рассказываю тебе всё это, если бы считала иначе – не стала бы рассказывать.

Когда пришло твоё письмо с фотографиями, целый день даже не было времени толком их рассмотреть, двигалась и говорила, а самой хотелось только одного: поставить перед собой твоё фото – то есть открыть его в компьютере – и смотреть на него – и так, глядя на тебя, умереть – от счастья, что вижу тебя, что ты жив, благополучен и помнишь меня – и от горя.
Причём живого тебя видеть не хотела. Такое потрясение было оттого, что увидела тебя на фото – сил больше ни на какие душевные движения не осталось.

Наконец поддалась немного своему желанию – села, уже дома, за компьютер перед твоей фотографией, посидела, поразглядывала её минут 15 – легче стало.

А где был мой друг и спутник? – Рядом; и возле него, и только возле него отступали от меня тьма и холод. Я ему нет, не говорила всего этого; думаю – не нужно; для него, для нашей жизни – это не имеет значения; считаю так потому, что так считает он сам.

В один из дней вдруг подумала о том, как было бы хорошо лечь в ванну и вскрыть себе вены. Но подумала о моём друге, который как раз в это время ехал ко мне в гости и в мыслях ничего такого не держал – потом подумала о маме, о подруге – и о том, как мой друг стал бы звонить в дверь – и я, наверно, ещё смогла бы выбраться из ванны и открыть ему (вот о том, что можно было бы дверь и не запирать – как-то не подумала) – да, так вот и не стала этого делать.

Ты старался, видимо, смягчить удар – твоё письмо было такое доброжелательное, ласковое. Теперь, с большим опозданием, благодарю тебя за него: и за твоё бережение – и за правду, а ещё – за понимание, что мне нужна правда о тебе.

Потом боль прошла, к счастью.

Но, я думала, моё чувство на сей раз не уцелело. Ты, видимо, тоже ощутил перемену – раз говорил в прошедшем времени. Но нет – вот оно, снова живёт, не меньше, не слабее, чем прежде.

Кажется, охотно дала бы снять с меня живой кожу – сшить тебе кафтан. И радовалась бы, что принарядишься.
Это не со мной одной так; так, вообще, бывает с людьми. Доказательство – эта, мною сейчас тебе сказанная, старинная поговорка, в которой у меня не пошла рука заменить архаичный кафтан на более своевременный пиджак или куртку. ) Да, бывает; только думала, что эта поговорка – всё же гипербола. Но вот чувствую – точная, буквальная правда.
Так больше не говорят – и современная одежда не сменила в поговорке старинную; но думаю, что и теперь так бывает.
Не знаю, конечно, так ли чувствовала бы, если б вдруг дошло до дела. ) Но поскольку можно что-то представить себе, не испытавши себя – постольку – так.
Возможно, это чувство пройдёт. И ещё: сейчас оно не имеет почти никакого действительного значения; а скоро, наверно, не будет иметь и совсем никакого – не смогу пожертвовать собой для тебя, даже если это будет необходимо.

Но всё же это чувство есть.

Я люблю тебя всем сердцем, всей душой. Ты мне безмерно дорог. Так прекрасно сказать тебе это. Старинное точное слово: упоение. В упоении говорю с тобой о моей любви.

Мне ничего от тебя не нужно, только живи, родной мой, только пусть тебе будет хорошо на свете.

Единственно о чём жалею – что не была твоей. И уже никогда, ни в каком случае не будет этого.

Совсем не уверена, что тебе было бы хорошо со мной и даже что мне – с тобой. Но эти сомнения никогда не были важны, а уж теперь и подавно.

Я целую твою обувь, землю, по которой ты ступаешь. И счастлива, что целовать – возможно, хотя бы вот так, мысленно.

Я всем моим существом благодарна миру за то, что ты в нём есть. Благодарна тебе самому, твоим родителям.

Ты сам знаешь, насколько твои письма теперь отличаются почти от всего того, что ты мне писал раньше. На те случаи, когда человек так сильно меняется, есть ходячее выражение: тебя не узнать. – А здесь – наоборот: в тех твоих письмах я тебя – узнала. Да, вот это – действительно ты. Такого я тебя полюбила.

Есть такое понятие – образ Божий.

Вот – этот прекрасный образ в тебе – есть. Как же тебя не любить.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Очень ждала письма от тебя. Вчера был последний день, когда могла ждать и думать о тебе, и проверять почту. Последний перед тем, как несколько дней не смогу этого делать. И самый последний, когда могу – так: с болью в сердце от почти точного знания, что письмо не придёт.

Совершенная любовь изгоняет страх. (с) – Совершенной тебе любви. Она для тебя – возможна.

Люблю тебя всегда.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

От меня, той, кто пока ещё сама по себе, ни с кем – прощай.

От меня неизменной, той самой, кто любит тебя –

до встречи.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

В конце письма, перед словами прощания, стоит благословенье. Но его не решилась повторить для всех; это – нельзя.

А наутро – прекрасным, ясным, ярким, солнечным утром – было моё венчание с тем, кто в письме назван – друг и спутник.

Павел ответил мне вот что: «Милая Елена! <…> Что я могу сказать? Я поздравляю тебя с новой жизнью, в которой ты непременно должна быть счастлива и любима. Я просто не смог бы тебе этого дать, и в первую очередь поэтому я очень рад за тебя, правда. Я, конечно, понимаю, что с новой жизнью какая-то часть тебя уйдёт от меня навсегда, а, возможно, и вся ты потом уйдёшь. <…> Я не хочу даже думать о расставании с тобой. Пусть сама жизнь решит, что с нами будет дальше».
И ещё сказал: мне жаль, что я не мог и не могу ответить на твою любовь, но я сейчас плачу о ней.

Вот так мы, выходит, плакали вместе, об одном. – Хоть что-то вместе, мы. Только и всего, но – хоть что-то.

2.

Паша, здравствуй.

В последнее время просто физически не успеваю говорить с тобой столько, сколько хотела бы (впрочем, хотела бы – всегда) – ты, может быть, заметил, что теперь даже не каждый раз немедленно отвечаю на письма – и это мне горько, потому что рвусь к тебе – не меньше. Мысли мои – с тобой. Каждая весть от тебя мне дорога. Каждая – ведёт к тебе.

У меня чувство, что луч, о котором недавно говорила тебе – не гаснет. Всегда ли будет он светить? – Не знаю. Надеюсь – всегда.

Если бы я была рядом с тобой – тогда, может быть – если б ты меня допустил – просто положила бы руку тебе на грудь, где сердце, и гладила бы, чтоб унять боль, чтобы придать тебе силы. – Думаю, что боль отступила бы, а потом и совсем бы ушла.
Ты далеко, родной мой друг.
Но для чувства и мысли нет расстояний.

Не помню – может, посылала тебе уже такой мой стишок:

Тревога не знает
места себе,
ни расстоянья;
стихотворение –
не различает времени.
А у любви
всё и всегда

здесь и сейчас.

Да; и ты, в моих мыслях – возле меня.

Хороший мой, я не могу сказать тебе совершенно точно, ибо не желаю даже случайно, невольно тебя обмануть; но – насколько знаю – так: боль пройдёт. И тогда ты будешь жить. И, наверно, будешь спокоен. И – ах, если бы я могла сказать наверняка: будет тебе счастье – но теперь, белым днём, повторю лишь сказанное в прошлом письме, глухой ночью – да и раньше ещё сказанное: уверена, что ты можешь быть счастлив. Ты можешь встретить девушку, женщину, которая захочет быть с тобой и с которой захочешь быть ты. Это совершенно возможно. – А я всей душой желаю тебе счастья.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Иногда чувствую, что до сих пор ещё могу умереть через тебя. Моя жизнь связана с твоей. Как будто есть нечто во мне, чему если только поддамся – умру. А так легко было бы поддаться, так – соблазнительно!
Так легко – умереть.

Может, уже рассказывала – в моей жизни предприняла только одну попытку покончить с собой – по сильной пьяни – с 4-х или 5-ти бутылок пива, но после универа, то бишь в 22 года, я всё ещё была девочка положительная и глубоко непьющая – прыгнула с высокого забора на газон с мыслью (хотя, конечно, не то чтобы с прямой целью) сломать шею. Сломала левую руку, дня три побыла в больнице и месяца полтора – в гипсе. Рука так и не разгибается до конца, но это почти совсем не мешает, только иногда неудобно.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Теперь должна оборвать письмо. Непременно вернусь к нему – думаю, нынче же. Засяду и за всё, о чём ещё не сказала по нескольким твоим прошлым письмам. А пока отсылаю вот это – как есть.

Вспомнила сегодня утром три строчки, знаю их по рассказу Виктора Астафьева, не знаю ни всего стихотворенья, ни – чьё оно.

Ясным ли днём
или ночью угрюмою –

всё о тебе я мечтаю и думаю.

Отпуск мой кончился, нынче первый день вышла на работу – и вот видишь, чем тут занимаюсь. ) У нас пока что затишье, и даже директриса наша в отпуске.
Лето вовсю сияет, стрижи летают – благодать.

Но скоро уже они улетят на юг, в первых числах августа. Недолго нам тут осталось на них радоваться. А рано утром вчера слышала крик вороны. В конце весны и почти всё лето, пока оно не пойдёт на убыль, вороны молчат.

А на Кавказе в ущельях горных рек почему-то всегда горько пахнет нашей, здешней осенью, и это так странно среди цветущего, сияющего тамошнего лета.

О море, о нашей поездке - пишу отдельно; фотографии – подбираю.

<…>

Люблю тебя.

Обнимаю тебя.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Насчёт пива недавно прочла, что пол-литровая бутылка равна примерно стопке водки, 50-ти – 60-ти граммам. Так что не столь уж слабо когда-то накушалась положительная и непьющая.

Позапрошлая поездка в Питер, о которой будет упомянуто дальше – это я съездила туда в первый раз в жизни вообще; именно к нему, Павлу – повидаться. Встретились, гуляли несколько часов. Оставалась в городе ещё 3 или 4 дня, но больше не виделись. А когда снова приехала – встретились уже втроём, вместе с моим мужем. Немного прошлись, а потом посидели на лавочке в сквере у Адмиралтейства. Может быть, часа 2 общались, вряд ли больше того.

3.

(тоже ночью)

Милый Павел, здравствуй. Здравствуй, мой друг. Давно всё-таки уже не разговаривали.
У нас тут лето, самые длинные дни в году. Тепло, но не жарко. Хорошо.
Вспоминаю – Питер, прошлую нашу с Серёжей поездку. Позапрошлая же, моя, была не летом, зимой.
Нашла на дискетах кое-что из нашей с тобой переписки. Твои же письма у меня все целы, а моё же, я так понимаю, в основном пропало – но вот хоть не всё. Кстати, может ты не помнишь, но пропали же и твои фотки. Причём все. И бумажная тоже, и конверт с твоим почерком. И не постигаю, как. Электронные-то – компьютер, что называется, «падал», старый жёсткий диск накрылся напрочь. И письма мои, то есть черновики, какие были (точнее, уже готовые тексты, но перед отправкой набиравшиеся в Ворде) – все ухнули туда же, вместе со всем, что было на том диске. И в том числе с твоими чудесными фотографиями. ( – А на дискетах я их не сохранила. (( – Пишущего же привода для дисков у меня и счас нет.
То, что нашлось – не совсем раннее, а ближе к моей свадьбе.

Стала перечитывать, сначала что-то мои письма не пошли мне, не показались… а потом что-то изменилось в них, может быть; увлеклась. )

Помнишь, была у меня, давно, такая мысль – в повесть всё это собрать. Но то было, теперь понимаю, холодное рассуждение, от ума: мол, вон сколько всего, жалко бросать, как бы сделать, чтобы не пропало.
А сейчас, чувствую, есть желание от души. Желание предпринять нечто, даже не очень знаю что, потому что эти письма есть.
И ещё, был внешний толчок: на одном приличном, серьёзном сайте объявили серьёзный литературный конкурс. – Захотелось туда что-нибудь… – И вот, что-то началось.
Дай Бог, что-то будет.
А пока, вот, перечитывая, подумала – не представить ли на этот конкурс просто одно или может быть несколько моих писем. При этом меня немного смущает, что – вот, это ведь писалось только тебе одному, единственному… а теперь выходит, что вроде годится показать всем… – и если запретишь, то не буду этого делать.

Но, знаешь, сейчас вот, говоря с тобой об этом, поняла: если услышат все – может и дойдёт до них сказанное, переданное в тех письмах; наверно дойдёт. – Но – та сила чувства, с какой они писались, сосредоточенность на тебе – она только твоя, только твоею и останется, и это со стороны только увидят – но не получат. И правильно, и хорошо, и только так.

Ну вот. А ещё – поняла недавно, что действительно ты остался в моей жизни, в самом деле, как я и предсказывала. – А я в твоей? – (Сомнение). Вряд ли.

Но может быть –

Ещё. Ах, уже почти не слышу внутри себя твой голос, твою речь. – Но в одной фразе в твоём письме – и тогда, когда только прочла, услышала, и сейчас тоже, и увидела твою – робкую – улыбку.

А в одном из тех моих писем говорится о чёрной яме, что она мне полгода мерещилась и наводила тоску – и надо же, ведь вскоре после того и правда чуть я не умерла, могла бы вполне. (Писала тебе тогда. Не знаю – помнишь ли?) То есть, в самом деле бывают предчувствия.

Впрочем – наверно, ничего мистического. Опасность была связана с состоянием моего здоровья. Сама я об опасности совершенно не подозревала – но, может быть, моё тело знало её; вот и тревожило меня мрачными картинками. – И толку от таких предчувствий, всё равно ничего не изменить.

Спаслась, можно сказать, чудом. – И несколько раз потом жалела. (Скажи мне, что я ещё нужна…)

Прилетела на свет бабочка ночная, бражник, билась в углу – я её поймала полотенцем и выпустила с балкона.
А есть поверье, что бабочка или жук, пчела или шмель, или птица – могут быть обликом чьей-то души.
Что-то мне стало очень тревожно.
Тишина, глубокая ночь, в домах светится по одному, два окна – да ты знаешь, друг; кому я это рассказываю.

Луна заходит и волшебно подсвечивает облака, и тихонько поёт сверчок. И, знаешь, он ведь тоже поёт о смерти.

И ещё, подумалось в ответ на одно твоё давнее высказыванье –

вот ты и увидел меня ещё один раз. –

А дальше и говорить не могу.

Обнимаю тебя мысленно, дружески.

Елена.

(2005, 2008)