В сапфире сумерек пойду я вдоль межи,
Ступая по траве подошвою босою.
Лицо исколют мне колосья спелой ржи,

И придорожный куст обдаст меня росою.

Не буду говорить и думать ни о чем –
Пусть бесконечная любовь владеет мною –
И побреду, куда глаза глядят, путем природы –
Счастлив с ней, как с женщиной земною.

А. Рембо.

Своенравное лето хозяйничает, истомляя землю влажной худотой июньских ливней и полдневными часами лютого зноя. От обильных дождей и тепла в густом мареве цветы и травы поднялись в человеческий рост. Бушующая, переполненная жизненной силой природа все одолевает своими чарами. Невозможно устоять, не взволноваться в объятьях всесильной чаровницы. От того и живет во всех временах в покорной зависимости от нее человек.

Правда, случается что восстает кто-либо из нас, гордых и дерзких спорщиков, бросающих оскорбительные вызовы природе.
Но тут, словно от боли и стыда, в порыве огромной любви усмиряют гневливых своими мощными голосами гении.
Воля гениев настолько значительна, что способна на протяжении многих столетий умягчать людское жестокосердие.
Силой своей любви и светом своего таланта они роднят сердца, приводя их в согласие с природой.

Вот когда отступает время! Исчезают даже языковые барьеры.

Невольно вспоминаются строки Владимира Соловьева:
«Смерть и Время царят на земле, –
Ты владыками их не зови;
Все, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви».

Мощь «солнца любви» действительно огромна. Силой ее притяжения удерживаются мельчайшие пылинки бесконечного сонма событий.

***

Шуршащий шорох шин, вспарывающих бесконечные лужи автострады, зябкость монотонность дороги склоняют к дремоте. Мелькают вымокшие окрестности средневекового французского города Тура. С плотного небесного полога вот уже третьи сутки сеет дождь-сеночной.
Его липкие нити плотно опутали нетолько город с его огромным кафедральным собором, но кажется весь мир.
И тут под моросящим тяжелым небом Турени, у каменных стен готического собора дрогнула душа моя от избытка очередного волнения.

Высоченные своды потолков, вознесенных пучками бесчисленных арок, колон, пилястров были наполнены клубами цветного света витражных окон и густыми всполохами органной музыки.

Музыцировал молодой француз. Я и сейчас, спустя тридцать три года явственно визу его суховатое лицо с окладистой шкиперской бородой.
Было время покоя. В соборе в этот час кроме нашей туристической группы больше никого не было.
Вот тут, я, повинуясь не столько привычками своего дерзкого характера, сколько чувственному порыву охватившего меня восторга, подойдя к органисту и показывая в сторону произнес:
«Мсье! Мадам Ольга…консерватория…Москва…»
– О!.. La!.. La!.. Sil vous plait!..

Широко улыбнувшись, он приветливо предложил Ольге место рядом с собой за исполнительским пультом.

Что тогда произошло? Что выбило меня из трехмерности естественного пространства? Какая сила явила передо мной мою Родину, любимые солодчинские сосны, густую синеву неба над зеленью заливных лугов и древней крутизной желтых обрывов?
Почему и без того грандиозное пространство кафедрального собора, вдруг раздалось, разлилось бушующим пространством, отразив в себе четкие очертания Рязани?

Все что творилось во мне тогда, разбудило в памяти нескончаемые образы, запахи и звуки истомленной зноем и напитанной дождями земли. Неожиданно марево цветного света готических витражей было отеплено мягким светом скромной лампады деревенской избы Матвея Заигрова.

Скорее всего, в те мгновения я впервые пережил настоящую Любовь к тому Чуду, что посылается людям Любящим Творцом для слияния восторженных душ в едином порыве. Правда, нива стяжания Его любви требует от жаждущего искреннего смирения и многообразных подвигов в череде будней.

В тот час, далекого уже 1975 года, под сводами звучала Соль-минорная прелюдия и фуга Иоганна Себастьяна Баха.
Слушал ли я тогда исполнение? Не уверен.
Слишком уже сильным волнением был смят мой разу.

Знаю, лишь одно – было явлено настоящее чудо. Да, да! Именно чудо. Всеми, кто присутствовал в соборе было отмечено, что не прошло и нескольких минут от начала игры, как плотный полог небес был разодран Солнцем и пол, и стены, и все мы были залиты потоком ярких цветных струй света. Каменная махина собора ожила, вздохнула, омытая божественными звуками музыки Баха и не менее божественным, пламенеющим светом, льющимся из окон, сотворенных искусными мастерами – витражистами средневековья.

Это их сила духа объединяет в едином порыве восторга совершенно разных людей. В порыве восторга от ощущения единства под знаком той любви, в которой человек приобретает полную свободу! В ней истоки начала пути восхождения к вершинам любви, завещанной людям самим Творцом.

Только устремленностью к этой Любви возможно побеждать и созидать. Великие сооружения воздвигаются соборным трудом многих тысяч, а одухотворяются тысячи подвигами гениев-одиночек, подобных Баху. А в тех же скромных людях, объединенных единым порывом любви к святой памяти предков, неистребимо живет мощь скрытых возможностей. Они словно подземные озера, питающие землю с ее пространствами лугов и дубрав.

***

− А ты, помнишь?
− Помнить помнил, но сейчас забылось…
Ну, раз забылось, значит, не дорого было, не любимо. Значит на камне памяти не высеклись жгучим огнем восторга строки сокровенного смысла.
− Матвей Михайлович, пойдем завтра за грибами? А!..
− Но грибы?.. А почаму нет?!.. Сходим в зайчий угол за сураешками…
− О..ой, Сашка! Ступай один… Матвей проспить. Он тахта рано не подыматься… Говорю, ступай один.
− Ну…у, рано нету-нету, я не пойду…
− Как же… до нас оборвут…
− Нету-нету! Мои грыбы нихто не сорветь!..
Однако, наутро едва забрезжило Матвей осторожно тронул легкую дверь тераски.
− Сашка, ты встал?
В лесу тихо. Лишь попискивает с просонья пернатая мелочь.
Свежесть утра бодрит мощью своих сил. Матвей закурил. В росном воздухе дым самокрутки стелется густым, сладковатым запахом махорки.
− Раньше, Сашка, этот лес хресьянский. Кажному двору полагалась своя дялянка. И потому лес усердно обихаживалси. Зорко за лесом следили. Глядели чтоб сухостью не было, понимаешь, ты?! Сухляцы вовремя валили. Но гладели, чтоб подлеску урону не насесть… А как жа?! В лясу все дорого, все жаланно.
Тольки ведь дурень живой лес за мертвую древясину принимаить.
А в лясу все живое… Все по уму… Все с умом…
Слушал я старика-хозяина и завидовал мощи его души, проживающей более семидесяти лет в согласии с природой.
Незадолго до нас на вагон прогнали лесом стадо.
− Есть!.. О! Какой красавец!.. Дядь Матвей, я белый нашел!

− У самой тропы?!.. И как яго коровы не смахнули?..

Увлеченный азартом, я вскоре потерял Матвея из виду; а он, обойдя малым кругом заячий угол, вернулся домой.
К моему возвращению, его хозяйка Ольга Алексеевна уже успела засолить, набранные мужем «сураешки».
Вечером на деревней поплыли завораживающие запахи белых грибов, посаженных его в истопленную русскую печь.
Эти духмяные ароматы зимой вновь и вновь станут возвращаться памятью ни с чем несравнимые впечатления лета.
Рассказанное всего лишь крошечный эпизод, малая малость перед памятью о простой семье Заигрова Матвея Михайловича из Содчинскоой деревни Давыдово. Ум его был крепок, а сердце глубоким, вмешавшим весь мир с его добром и нетолько.
Как это великий прозорливец русской судьбы Александр Исаевич Солженицын, прожив многие месяцы в доме напротив, или в народе говорят «окнами в окна» и не увидел, и не услышал, не воспринял настоящего русского мужика?

А вот «дикий мужик Матвей» враз почуял его истинную сущность, обронив невзначай – «телогреечник».

Но об этом в другой раз; а пока еще о дорогом для моей семьи чужом и одновременно очень близком человеке Матвее Заигрове.
− Сашка, ты косить могёшь?.. А!
− Могу! Не раз косил…
− Матвей! Замолчи! Сашке некогда, яму к якзаменам готовиться надыть…− запальчиво перебивает его Ольга Алексеевна.

− Да я так, ни к чаму… Я простаки как в организации Объединенных Наций лишь предложению вношу…

А вот другой пример отношения простого мужика к своей работе. А ему пришлось многие годы быть путевым обходчиком на местной железной дороге-узкоколейке, по которой ходил поезд с добрым названием «кукушка».
Вспоминал Матвей годы своей, ох и нелёгкой работы, с нескрываемой гордостью, да и озорством:
− … путя завсегда содержать в особом порядке надыть… Шпала, она как волос к волосу уложена быть должна! Понимаешь, ты?!..
А вот когда я бывалыча надену фуражку с какардой, как выйду на путя… Ну!.. Так все девки мои!..
Прожив более десяти лет в доме Заигровые, смею утверждать, что был хозяин, у которого мы снимали дачу, настоящим, или точнее истым русским. Без зависти, скупости, без столь распространенного среди современных людей злопамятства.
Оказавшись правым он не позволял себе укорить кого-либо: «А!..а я чё табе говорил?»
Однако имея привычку не упустив «сто граммов», часто огорчал жену своей «надурностью».
− Ох, Сашка, какой жа Матвей надурной!.. Нипочем слово не упустя! Если чё уже задумаить, завсягда по ево выйдя!
Действительно, за неспешностью, упрямством или как привыкла называть тетя Оля «надурью», проживанием «в себе» была очень цельная, не побитая гнилью нелепых условностей кряжина русского человека.
Лето 1980 года. Горит Давыдовский бор.
− Ой! Сашка, прошу яво вещи из дому выносить.
Все ведь в огородах закапывають; а он, паразит, пинжак свой на плечи, руки за спину и пошел к огню.
− Нету-нету! Господь не допустя чтоб Давыдова горела! Огню в ней делать нечего!..
− Сашка, и вправду, огонь как отрезало. Прямо у крайних домов остановилси…
И сейчас границу того лесного пожара можно видеть на обугленной коре боровых сосен.
Тут я ничего не берусь комментировать, как впрочем, многое из того, чему пришлось стать свидетелем.
− Сашка, по весне у нас на деревне кукушка куковала.
Поначалу на двух дворах, а потом перелятела к прýду и с вятлы прямо посерёд деревни кýкала.
К бяде, Сашка, к большей бяде…

Ольга Алексеевна родом была из древнего Ласкова.

Большая, как о себе говорила «трехжильная», труженица. Но за изнурительным трудом не потерявшая природного дара «сказывать» и петь частушки. Каждый вечер, перед тем как пойти на покой, мы усаживались в кухне, приходил сосед Анатолий Мирошкин с женой Машей и начинались «беседы» до слез от веселого смеха.
«Я на лодочке каталась;
А мой милой на другой.
Он фуражачкой мне машет;

А я лентой голубой»

Частушки сменялись рассказами-воспоминаниями о близких, родных. Обязательно в воспоминаниях проходили отголоски древнейших событий.

− А когда Фяврония с Петром в повозку сели, девки-то им в след обидного наговорили. Повярнулась Фяврония к ним и тахта сказала: «Ни прибытку вам, ни убытку…» Вот и стоить наша Ласкова до сих пор в сорок один дом. Как вроде бы и заговорённая. А супружница она Пятру примерной была.

Да и сама Ольга Алексеевна, взятая в жены Матвеем после похорон его первой жены, оказалась верной, как и сам Матвей Михайлович. Никаких любезностей не оказывавших, вечно незлобно подшучивавший над супругой, он в последние дни соей жизни проявил истинное уважение и любовь к той женщине, что прожила с ним под одной крышей не один десяток лет.

Читаю свою дневниковую запись от 20 февраля 1988 года.
21 час. Безмолвлен лес… Иду к автобусной остановке с поминок Матвея Михайловича Заигрова. Умер он в 18 часов 18 февраля перед последним днем масляницы. Умер от гангрены ноги.
− Все руки тах-та протягивал… Все просил переложить… Мучился, Сашка, очень. Спасибо Арюша. Дай, Бог, ей здоровья. Что с ней случилось – на карячках поползу помогать ей. Она каждый раз приходила в ночь подежурить. Бывало скажет: «Ляг, Ольга, поспи, поспи».
А мне и впрямь, хоть с полчаса поспать.
А Матвей как все понимал…

Он от болей с койки все падал, а мене не звал. Знать тревожить не хотел… Жалко его, Сашка… Как жалко то!..

Хоронили Матвея всей деревней. Без истерик, рыданий. Все честно и чинно. Лишь многие просили у него извинения.
Чем заслужил простой мужик Матвей у своих односельчан искренних извинений?

Своею природной сущностью честного человека.

Для него было абсолютно неважно кто и что думает о нем. Главным оставалось проживание в ладу с Совестью и Любовью. Вот и сохранились по этой причине в неприметном, на первый взгляд, человеке и простота, и мудрость, и неприступная жесткость, и отзывная доброта, столь характерная для людей кто по словам самого Матвея: «… сердцу имел глубокую!.. Что.. о.. о, ты!.. С такой сердцай, как у Александра Сергеевича Пушкина нихто болей не родиться!.. Понял, ты!»

Александр Бабий, 2008г.