версия для печати
Не могу не поклониться людям в их жизни земной и вечной, которые во время и после моей учёбы и работы в Рязанском педагогическом институте (теперь университете) профессионально и личностно учили меня преподавать русский язык и литературу не только в школе, учили жить, учили быть человеком, личностью.
- Марианна Михайловна Верховская.
- Раиса Александровна Фридман.
- Ольга Сергеевна Орлова.
- Новина Анатольевна Лелёкина.
- Клавдия Семёновна Жданова.
- Нина Ивановна Смирнова.
- Людмила Петровна Никитина.
- Ольга Семёновна Полтавцева.
- Нина Степановна Кочетова.
- Валентина Леонидовна Рубайлова.
- Игорь Николаевич Гаврилов.
- Василий Павлович Гришин.
- Григорий Наумович Приступа.
- Алексей Андреевич Юдин.
- Константин Васильевич Гаранин.
- Аполлон Григорьевич Кузьмин.
- Валентин Петрович Туболов.
- Виктор Петрович Орехов.
- Леонид Семёнович Киржнер.
Так её звали в институте отнюдь не недоброжелатели. Она, действительно, так выглядела уже в конце 60-х. Но это на первый взгляд она казалась самой обыкновенной. А когда она начинала говорить, даже в самом произношении чувствовалась такая возвышенность, такая высокая культура, что принизить её невозможно было ничем. И даже завёрнутые в буфетную бумагу 4-х копеечные пирожки, которые она на-ходу пережевывала в институте и которыми непременно старалась угостить собеседника, к которому проникалась симпатией: «Пожалуйста, угощайтесь. Вы знаете, очень вкусно», - воспринимались как проявление детской открытости. Если согласиться, а нельзя не согласиться, с тем, что «человек – это стиль», то по своей органической и «самой строчечной сути» Раиса Александровна Фридман – самый высокий стиль жизни и творчества, с каким мне приходилось сталкиваться.
Её монография о трубадурах где только, в буквальном смысле этого слова, ни валялась: и в научной части, и в библиотеке, и на кафедре, - одним словом, неходовой был товар. А книжка, конечно, необыкновенная, но её не принимали всерьёз и посмеивались даже вроде бы не придурки.
При всей своей кажущейся древности и даже замшелости она была удивительно живым, очень заинтересованным в собеседнике, непосредственным человеком. Конечно, у многих студентов она не вызывала симпатий своей требовательностью. На зачёт или экзамен старались попасть к другому преподавателю, вечно тряслись в аудитории у неё на экзамене и часто пересдавали по два и три раза. Так, однажды одна умученная её дотошностью студентка вышла из аудитории, ещё не совсем прикрыла дверь и в сердцах перевела дух: «У, старая дева!...». Следующим явлением из этой двери была быстренько пришарпавшая старушка: «Уважаемая студентка! «Старая», но не «дева».
Её лекциями заслушивались, это были волшебные сказки, это была высокая поэзия. Так же она писала свои научные труды. Конечно, это были не ямбы, не гекзаметры, это была проза, но проза поэтическая, это был только ей лично, Раисе Александровне Фридман, присущий стиль изложения.
На экзамене, как и в своих лекциях, она не признавала общих фраз. В рассказах студентов она хотела слышать ожившую речь её любимых книжных героев, ставших её близкой судьбой. Я помню её радость на экзамене, когда я умудрилась рассказать обо всех поимённо действующих лицах «Энеиды».
Когда она заходила в научную часть института, она с изумлением говорила мне и окружающим: «Вы знаете, я была плохой машинисткой. А Галя, – Вы замечательная студентка. И так хорошо печатает, и не глядя на клавиши. Я очень хотела научиться хорошо печатать, но у меня ничего не получилось».
К стыду своему, я не знаю её подробной биографии, а что знала, забыла в деталях. Раиса Александровна жила во Франции (то ли училась, то ли стажировалась), лично знала Луи Арагона. В пединституте она после работы занималась со студентами литфака иностранными языками, кажется, не только французским, но и латынью.
Уже работая в музее, я приходила к ней домой. В чагинской подшивке газеты «Бакинский рабочий» обнаружили неизвестный автограф на французском языке. Этот листок я принесла Раисе Александровне и попросила разобрать текст. Она поднесла к глазам и даже как будто к губам, не так близко, но как будто целовала и всё повторяла, радостно узнавая: «Жак Садуль, Жак Садуль…». Потом сказала, что она с удовольствием переведёт этот текст, и отпечатает на машинке, но вот беда, у нее нет сейчас ленты для пишущей машинки и давно уже она не может её достать (тогда в магазинах почти ничего нельзя было купить). Я принесла ленту, Раиса Александровна перепечатала текст на русском и французском языках. Мне она говорила, спросив и узнав, что я не замужем: «Замуж и не надо выходить. Я тоже не была замужем. Но у меня был сын. Надо родить ребёнка, а замуж можно не выходить».
Я писала этот текст по просьбе сотрудницы музея Рязанского педвуза. Так вот, если представлять Раису Александровну Фридман в музейной экспозиции, то не фотографией, не её автографами, не её научными трудами и не личными вещами отдельными. Сын учителя словесности Сергея Есенина Евгения Михайловича Хитрова Александр Евгеньевич говорил: «Отец – это письменный стол». У меня почти такое же образное впечатление от Раисы Александровны Фридман. Я представляю высокие до потолка книжные шкафы и стол, весь в книгах, на котором стояла портативная пишущая машинка, тоже заваленная книгами, и не было ни одного просвета, даже самого маленького пустого места, - так я увидела всю заставленную книгами маленькую комнатёнку с высоким потолком, в которую привела меня Раиса Александровна, открыв на звонок дверь. И казалось, что и она была вся – книги.
Григорий Наумович Приступа. Профессор. Доктор наук. Совсем чужой человек, вернее, совсем не заинтересованный лично в моей судьбе человек, но как будто, хотя и отстранённо, но ко всем моим делам причастный. Он всегда появлялся со своим неизменным риторическим вопросом: «Как Вы здесь, Вас не обижают? А Вы их ту-ба-реткой».
В институте он так читал методику русского языка, что на его лекции приходили студенты не только литфака. Его лекции – это не разговорный стиль, а книжно-выверенный, всегда чёткий и бесстрастно-правильный, но не занудно сухой, а живой, сразу провоцирующий на практическое применение.
Он и в личном общении не был многословным. Конечно, ему не о чем было со мной долго говорить, но он, как никто другой, понимал, что я в Рязани совсем одна и хотя появлялся всегда с одной и той же дежурной фразой, вроде бы не требующей ответа, как-то умудрялся узнавать, чем он может мне помочь.
Я писала у него курсовую. И хотя я ничего особенного не придумала при всей своей старательности, но абсолютной несродности этому предмету, он взял бы меня в аспирантуру, если бы я со свойственной мне искренностью, часто бестактностью оборачивающейся, не заявила ему (как и профессору Василию Михайловичу Никитину, когда он пришел в научную часть к зав. аспирантурой по каким-то своим дела, сказал, что читал у О.Н.Никитиной мою контрольную по русскому языку и предложил мне заниматься научной работой), что мне неинтересно исследование русского языка. А узнав, что после окончания института я хочу работать только в школе, но у меня проблемы с распределением (мне везде отвечали, что нет свободных мест, одним словом, - безработица в школе. И никто не объяснил, что это распределение на бумаге после 15 августа заменится объявлениями: требуются, требуются), сам предложил похлопотать в ОблОНО: «У меня там друг работает». И вскоре сказал, что есть место завуча в Денежниково, в школе для детей с дефектами речи. Как я на него обиделась: «Мне, скучную должность, да ещё в школе, где на уроке не выступишь, как на сцене», - но, конечно, ему об этом не сказала, просто отказалась, ещё и подумав, что если не мог помочь, зачем было обещать. А он, как всегда, немногословный и нелюбопытный, не стал расспрашивать и убеждать. Это потом до меня дошло (когда я уже навыступалась и, отказавшись от жилья и в институте, и в школах, без кола и двора осталась), что он обо мне как о дочери позаботился: и зарплата была бы хорошая, и квартира сразу с удобствами, и Денежниково – садовый край, и от Рязани близко. Когда я это поняла, я долго ещё с этим к нему не подходила, но всё-таки успела покаяться, поблагодарить за заботу. И когда я услышала скорбную весть, хоть камень этой вины меня не придавил.
Он один пошёл к моему непосредственному начальнику и администратору института проректору по научной работе Орехову Виктору Петровичу с просьбой-требованием официально заступиться за меня, когда психически больная (это потом при её обследовании выяснилось) комендантша пыталась одна вселиться в комнату, где я вчетвером, а когда и впятером жила с другими сотрудниками и студентами подготовительного отделения, и, считая меня причиной своих неудобств, два месяца в поисках компромата ездила за мной на такси, а потом придумала кражу своих старых шмоток, среди которых была и «кофточка, прожжённая утюгом ещё в 8 классе», - и в этом тоже обвинила меня и ненавистную ей тётю Катю – уборщицу общежития, которая тоже жила в комнате на солнечной стороне. Так что его вопрос-ответ «Как Вы здесь, Вас не обижают? А Вы их ту-ба-реткой» был не таким уж дежурным и риторическим, а скорее отстранённым, но заинтересованным.
Я пишу всё о себе, о себе, но это всё не обо мне, это всё об удивительно человечном отношении Григория Наумовича к совершенно чужому и ненужному ему, случайному человеку, - потому и пишу о себе, в связи с этим отношением.
Два года я преподавала в школе по его книге, которую он подарил мне с дарственной надписью. А когда ушла из школы в музей, отдала его «Методику…» дочке рязанского экскурсовода Шелковой Тамары Ивановны – Марине, учительнице русского языка и литературы, чтобы эта книга продолжала свою жизнь, а не лежала на книжной полке.
И хотя мне посчастливилось учиться у Раисы Александровны Фридман, у Григория Наумовича Приступы, на лекции которых приходили студенты не только других курсов, но и других факультетов, я очень сожалела бы, если бы благодаря усвоению программы пединститута получила бы только образование, дающее право быть учителем русского языка и литературы, и если бы не получила в подарок от судьбы общение с В.П.Ореховым, позволяющее мне считать своё образование высшим, хотя и незаконченным, потому что многому человек учится всю жизнь.
Всё время обучения в пединституте на моём рабочем столе в научной части были рукописи методики физики В.П.Орехова (с его правкой, изменениями, дополнениями), которые я не только перепечатывала на машинке, но по которым я неосознанно совершенствовала своё знание русского языка и литературы. Его учебники сейчас, да и тогда уже были напечатаны многомиллионными тиражами в стране и за рубежом. Самым сильным и действенным учебником В.П.Орехова были для меня его рецензии на книги именитых физиков. В них было такое явное превосходство мастера, облечённое в блистательную форму ума и такта, что скромный автор обычной рецензии вырастал в профессионала, достойного самого высокого звания. Это было не выпячивание своих знаний, а прежде всего искреннее желание помочь. Ни в своих работах, ни в жизни Виктор Петрович Орехов не кичился своим превосходством, но, безусловно, цену себе знал. Только одной фразой, сказанной вполголоса, но с достоинством, он мог навсегда отбить желание его унизить: «Вы забываете, что я физик». Его невозможно было не заметить и не оценить: звание профессора он получил не в результате защиты докторской диссертации, а по совокупности научных трудов.
Работа, общение с В.П.Ореховым были для меня не только школой творчества, профессионализма, но и школой отношения к людям. К подчинённым Орехов был требователен без снисхождения, но и без пренебрежения, без грубости. Ему была свойственна способность все конфликты, большие и маленькие, впитывать в себя, не разжигая враждебности. Когда же он видел перед собой человека, доведённого до отчаяния нашим привычным коллективным людоедством, то мог сказать с пониманием, с участием, с ему присущим мягким юмором: «Ты понимаешь, Галя, ведь каждая гнида укусить хочет». Только однажды он посмотрел на меня так, что я не знала, куда деться. Я тогда не сразу вспомнила передать ему фамилию абитуриентки, которую на заседании приёмной комиссии надо было поддержать при поступлении в институт. Он тогда сказал с горечью, с укором: «Ты же знаешь, как я к этому отношусь», - и быстро пошёл большущими шагами, чтобы успеть помочь. Я знала, что профессор В.П.Орехов старался делать всё, чтобы не стало правилом поступление в институт комсомолок – завучей школ и преподавателей русского языка, на выпускных экзаменах склоняющих наречие: «куда, куды, кудою, о куде», - и чтобы преподаватели вуза не изумлялись знаниям своих студентов и не смотрели на них как на диковину: «Вот эта заочница у меня диктанты без ошибок пишет».
Если бы В.П.Орехов получал и нищенскую зарплату, он не мог бы не писать физику почти круглосуточно. Это было его призвание, его стиль жизни.
Галина Иванова.
Galina_Ivanova
Утверждено
О проекте
