В последнее десятилетие ХХ века самые страшные сны Господа Бога стали реальностью. Расшифровав свой генетический код и научившись клонировать живые организмы, человек фактически получил возможность воспроизводить себеподобных без Его Божественной воли. Но какими непостижимыми, не поддающимися воображению, ни были бы достижения науки в отдельных областях, есть вещи, в понимании которых медицина не продвинулась вперёд ни на йоту со времен Гиппократа. И первейшая среди них – смерть.

Hallo, Dolly!

Представления современной медицины о механизмах умирания и смерти расплывчаты и туманны. С определённой долей достоверности мы знаем лишь то, что человек уходит из жизни не израсходовав и 80% резервов своего организма. Полная невозможность получения каких-либо экспериментальных данных о том, что ждёт каждого из нас после смерти, делает эту проблему категорией более философской, нежели медицинской. Да, и философствовать на эту тему не очень-то тянет. Неизвестность рождает страх, а «боязнь страны, откуда ни один не возвращался» заставляет гнать от себя неприятные мысли о том, что я умру, мои близкие умрут, мои дети умрут, дети моих детей умрут – «так и уйдут в ничто без сна и сыновья, и внуки внуков в трёх веках»…

Питер Брейгель-старший. «Торжество Смерти».

Вместе с тем, с того момента, когда человек впервые задумался о смерти, первородный страх перед ней стал сопровождаться надеждой на то, что за этим непреодолимым барьером ждёт не небытие, а новая – лучшая! – жизнь. Любая культура, даже самая примитивная, сформировала своё представление о смерти и загробном мире, домысливая то, что нельзя было узнать. Можно смело сказать, что именно эти представления легли в основу последующего развития всех известных религий.

Первобытные люди, зависевшие от милостей природы, считали, что после смерти человек попадает в такой же мир, с той лишь разницей, что в загробных кущах всегда полно ягод и дичи, а в загробных реках – рыбы. Поскольку первобытное общество отличалось относительной однородностью, предполагалось, что этот примитивный «раёк» ждёт всех умерших, не взирая на пол, возраст и боевые заслуги. Вера в то, что после смерти настанет лучшая жизнь у некоторых народов была настолько сильна, что, например, сарматы горевали и плакали при рождении ребенка и веселились, когда человек умирал. А отголоски этих наивных представлений сохранились в верованиях народов, скажем так, не затронутых веяниями нашей суетной цивилизации. Эскимосы и чукчи, например, точно знают, что все поголовно попадут после смерти в рай, расположенный прямо в северном сиянии, где будут вечно смеяться и играть в развесёлую игру, перекидывая друг другу круглую голову моржа.

Расслоение общества на классы отразилось и на представлениях о потустороннем мире. Теперь, то, что мы называем «раем» стало доступно исключительно представителям господствующих социальных групп, как правило, вождям и воинам. Смерть в бою стала не только проявлением доблести в «этой» жизни, но и гарантией всяческих благ в «той». Классическим примером подобных военно-феодальных представлений о загробной жизни можно назвать древне-скандинавские верования, так вдохновлявшие в свое время Вагнера. Согласно им, викинга, погибшего в бою с мечём в руке, девы-валькирии препровождали в своеобразный «рай», в чертог Одина – Вальхаллу. Исландское слово valkyrja переводится как «выбирающая мёртвых». Упомянутый Вагнер и его поклонники из Третьего рейха образ валькирий сильно романтизировали, изображая их прекрасными юными воительницами на крылатых конях, тогда как согласно первоисточникам это были примитивные, дикие и необузданные создания, о чём говорят, хотя бы их имена: Хлёкк – шум битвы, Гёль – вой, стон, Скёгуль – яростная…

Константин Васильев валькирий сильно приукрашивал, как и Вагнер…

Вальхалла означает «чертог убитых». «Эдды» говорят, что убитые воины без труда узнают его:

там – копья, а кровля – щиты и доспехи на скамьях («Старшая Эдда», песнь «Речь Гримнира»).

Доступ в Вальхаллу преграждает ревущая река Тунд – этот факт достоин особого внимания, поскольку, как мы убедимся чуть ниже, практически у всех народов в их представлениях о загробном мире фигурирует некая водная преграда. Избранные бойцы, преодолев реку Тунд и войдя в Вальхаллу, становятся эйнхериями (дословный перевод «люди, убитые оружием»). Теперь их удел проводить дни в битвах, а ночи – в пирах. И ждать когда петух Гуллинкамби (это прообраз пушкинского Петушка-Золотого гребешка) поднимет их на последний бой с силами зла.

А противостоять им в этой битве будут остальные мертвецы, не удостоившиеся чести попасть в Вальхаллу. Их участь незавидна: до конца времён они обречены пребывать в подземном царстве, которое называется Хель – «место тайного убежища». Как не сложно догадаться, вход в Хель представляет собой мрачную пещеру сокрытую среди скал. Её стережёт чудовищный пёс Гарм (у древних греков его зовут Цербер). Последним рубежом, отделяющим мир мёртвых от мира живых, является река с многозначительным названием Гьёлль – «Ужасная». Два её берега соединяет единственный мост, который стережёт дева Моргуд (а это попрошу запомнить, так как к этому мосту мы ещё придём другой дорогой!).

Вместе с тем, Хель не является классическим «адом». Посмертное воздаяние в тюрьме, сплетённой из живых змей, здесь получают только клятвопреступники, убийцы и прелюбодеи, тогда как остальные мертвецы просто слоняются без дела и влачат жалкое существование. В день Рагнарёка мертвецы из Хеля, под предводительством «отца всяческого обмана» Локи, и эйнхерии Одина сойдутся в последней битве на равнине Вигрид и взаимно уничтожат друг друга. Так свершится судьба богов!

Бога Одина Константин Васильев тоже изобразил не точно – тот был одноглазым.

Согласитесь, даже как-то неожиданно обнаружить наличие столь развитой и поэтичной эсхатологии у людей, которых принято считать отъявленными пиратами и кончеными головорезами! Хотя, конечно, на представлениях викингов о загробной жизни их «профессиональные вредности» сказались. Например, у кельтов тот же сюжет выглядит куда как более оптимистично. Для того, чтобы попасть в кельтский «рай» – за пиршественный стол солнечного бога Дагды – вовсе не обязательно пасть в битве. Обеспечить себе там место можно жизнью «исполненной достоинства и чести». К тому же, никакая сволочь прервать пиршество у Дагды не посмеет, поэтому не надо второпях глотать непрожёванные куски кабанины и по крику петуха бросать всё и бежать занимать место согласно боевого расписания. А угощает Дагда своих гостей «вкуснейшей варёной свининой с жиром в руку толщиной, политой сладким мёдом».

Раз, уж, я себе позволил выругаться при почтеннейшей публике, объясню заодно и значение слова сволочь, благо оно из нашей темы. Сволочь происходит от сволакивать, волочить. Во времена оны, поле битвы оставалось за победителем и по неписанным законам чести на него же возлагалась обязанность похоронить павших и своих, и чужих. Понятно, что своих хоронили со всякими почестями, а побеждённых, зачастую обобрав предварительно до нитки, стаскивали-сволакивали в одну кучу и сжигали. Вот эти мёртвые тела, сложенные в братский костёр и назывались сволочью.