В 1905 году на историко-художественной выставке русских портретов в Таврическом дворце экспонировались пять полотен В. А. Тропинина, представлявших семейство Протасьевых. Кто они? И почему большой художник взялся выполнить их портреты?

В XV веке великий князь московский Василий Тёмный пожаловал служилым дворянам Протасьевым «в кормление» наделы в Мещере, и с той поры имена представителей старинного рода служилых русских дворян неразрывно связаны с историей Рязанского края. К их вотчинам принадлежало и село Угол (впоследствии названное Протасьев Угол), — им Протасьевы владели двести с лишним лет, с середины ХVII века до революции 1917 года. В конце ХVIII века одним из совладельцев Угла был Фёдор Михайлович Протасьев (отец Михаила Фёдоровича — того, кто на портрете вверху), надворный советник в отставке, женатый на небогатой местной дворянке Анне Васильевне — она принесла ему в приданое 26 крепостных душ в рязанском селе Строевском. Фёдор Михайлович старательно увеличивал своё состояние, прикупая земли и живую собственность. К 1811 году за ним с супругой числилось в Угле и Строевском 480 душ мужского пола (не считая их семейств).

В 1792—1799 годах Фёдор Михайлович занялся обновлением обветшавшей усадебной Спасской церкви в Угле. Искусствоведы предполагают, что автором проекта новой каменной церкви мог быть известный московский архитектор М. Ф. Казаков либо кто-то из его круга — уж очень она похожа на выстроенную Казаковым церковь Козьмы и Демьяна на Маросейке в Москве. Более того, в 1780-х годах Казаков был занят работами поблизости с Рязанью, в соседней Коломне. К его школе относят и одну из самых знаменитых рязанских построек — обширную усадьбу с парком и прудами купца-миллионщика Г. В. Рюмина.

Рюмин, разбогатевший на винных откупах, в молодости часто наведывался в Угол принимать (в качестве приказчика) продукцию барского винокуренного завода. И кто бы мог тогда подумать, что этот мужичок в простом, крытом китайкой тулупе, не осмеливавшийся переступать порога господской горницы, вскоре, добившись дворянского достоинства, по положению в обществе уравняется с Протасьевыми, а по богатству превзойдет многих помещиков в губернии. Фёдор Михайлович мог воспользоваться именно его посредничеством, стремясь получить для своего поистине «медвежьего угла» проект знаменитого архитектора. А может, сам познакомился с Казаковым в Москве, где имел собственный дом, в котором и жил по зимам.

Спасская церковь задумана, прежде всего, как родовая культовая святыня, а не обычный сельский храм. Кого только не крестили в ней из большого семейного клана Протасьевых! Возле стен этой церкви нашли свой последний приют многие члены семьи. До сих пор сохранились обломки старинных надгробий. По рассказам старожилов, рядом с церковью стоял фамильный склеп, в котором постоянно горели лампады.

Старший сын Фёдора Михайловича, носивший родовое имя Михаил, родился около 1778 года, в юности начал службу унтер-офицером в Преображенском полку, а в 19 лет перевёлся в армию прапорщиком. Однако мечты о дальнейшем продвижении по службе рухнули в тот же год. Неизвестно, чем не угодил юный офицер императору Павлу, только что вступившему на престол, но в 1797 году Михаила исключили из полка «по высочайшему приказу». Но при дворе у него нашлись тайные покровители, и, как только Павел скончался, Михаил Фёдорович оказался причисленным к собственному кабинету нового императора. И Александр I, словно стремясь вознаградить его за прошлое, исправно повышал в чинах. К 33 годам Протасьев уже статский советник и награждён орденом Святой Анны IV степени.

Возможно, здесь не обошлось без протекции братьев М. А. и А. А. Ленивцевых, известных лидеров масонского движения, имевших в то время большой вес в придворных кругах. Михаил Фёдорович, как и многие его современники, увлекался масонством. Позднее в Москве он вступил в ложу «Ищущих манны», в которую входило немало рязанских землевладельцев. Даже после правительственного запрещения в 1822 году масонских организаций эта ложа продолжала тайно действовать.

Любопытно совпадение: Ленивцевы, опекавшие находившегося в Петербурге сына рязанского помещика П. Н. Дубовицкого, Александра Петровича, в 1808 году устроили его брак с Марией Ивановной Озеровой. А на следующий год 18-летняя сестра Александра, Елизавета Петровна, пошла под венец с Михаилом Фёдоровичем Протасьевым. В одном из петербургских писем Елизавета сообщала родителям: «Ленивц. [евых? ] довольно часто видим». Покровительствовал Протасьеву и сенатор М. Н. Муравьёв, в канцелярии которого он служил.

Жили молодожёны в центре Петербурга, напротив Михайловского замка в доме купца Фролова. Михаил Фёдорович обожал свою «драгоценную Лизетушку». Ожидавшей первенца супруге он снял на лето дачу в окрестностях Петербурга и со службы спешил туда, чтобы вывести Елизавету на прогулку. Она писала родителям: «Я никогда не хожу без него, он всё боится, что я или упаду, или испугаюсь чем-нибудь; не можно за маленьким ребёнком более смотреть, как он за мною». В 1810 году у Протасьевых родился первенец Дмитрий. А на следующий год Михаил Фёдорович, пренебрегая возможностями успешной карьеры, подал в отставку, решив всецело посвятить себя заботам о семье.

Зимой они жили в Москве, летом — в тамбовской деревне Липовке, которую Елизавета Петровна получила от родителей в приданое. Постоянно заезжали они погостить то в рязанское Стенькино к Дубовицким, то в Угол — к родным Михаила Фёдоровича. Его отцу, Фёдору Михайловичу, невестка очень полюбилась. В 1809 году он писал П. Н. Дубо-вицкому: «Я приложу все мои старания, сколько есть у меня ума, снискать и найти любовь вашей дочери». Елизавета Петровна из Москвы передавала родителям: «Фёдор Михайлович удивительно как ласков ко мне, до того, что как на лошадей ни скуп, а нам отдал и карету, и лошадей на всё время».

Фёдор Михайлович скончался в 1821 году. Михаил благодаря полученным по наследству и купленным имениям к 1844 году вместе с женой имел в Рязанской губернии 450 крепостных душ, в Тамбовской — 1070 и в Подольском уезде под Москвой, в деревне Мешково, — 40. В это время Протасьевы и познакомились в Москве с Тропининым, который взялся написать их парные портреты.

На портрете Михаила Фёдоровича за окном — зимний московский пейзаж, сам он — в уютном, тёплом халате. Но под халатом — аккуратно застегнутый на все пуговицы жилет и тщательно завязанный галстук. В этом вся суть его характера. Даже по отношению к друзьям и близким он утончённо вежлив и обязателен. Когда его супруга писала родителям, он непременно добавлял к её письму собственную любезную приписку. Тёщу Надежду Ивановну именовал не иначе, как «друг мой матушка», подписываясь: «Преданный и покорный сын».

Протасьев относился к тёще с истинно сыновней заботливостью и, когда она овдовела, часто навещал её, помогая по хозяйству, хлопотал о её делах в чиновничьих инстанциях, обращался даже к губернскому предводителю дворянства, прося принять её под своё покровительство. Стоило однажды Надежде Ивановне вскользь пожаловаться в письме на «горести», как зять тут же встревоженно откликнулся: «Зачем не напишете, что и кто причиняет вам горести, право, тотчас отправлюсь к вам».

Елизавету Петровну Тропинин изобразил в скромном тёмном платье, оттенённом лишь кружевным воротником и манжетами, в таком же неброском чепце и без всяких украшений. Чувствуется, что художник хорошо знал духовный склад и бытовые привычки этих людей. Протасьевы не стремились окружать себя роскошью, что показывают и интерьеры в тро-пининских портретах. Мебель для их имений и московского дома чаще делали крепостные мастера. Елизавета Петровна, в отличие от московских щеголих, одевалась просто, предпочитая тёмные, недорогие ткани. В одном из писем она просила мужа купить ей чёрной фланели и чёрного коленкору на платья. Шёлковое платье надевалось лишь для приёма гостей. На столике рядом с хозяйкой лежит книга. Елизавета Петровна была хорошо образованна. Для своего отца, увлёкшегося медициной, она переводила отрывки и описания рецептов из иностранных книг.

Характерной деталью на портрете Михаила Фёдоровича служит кисет в его руке. Видимо, Тропинин знал о его пристрастии к хорошему французскому табаку и о постоянных заботах Елизаветы Петровны, отразившихся даже в письмах, чтобы табакерка её «друга» оставалась всегда полной.

В семействе царил культ «нежного сердца», искренних родственных привязанностей, взаимной поддержки и заботы. Путь деятельного добра, указанный масонской философией, стал жизненной программой Михаила Фёдоровича, хотя при необходимости он мог проявить твёрдость, требовательность и деловитую энергичность. Такое сочетание радушия и внутренней собранности и попытался запечатлеть на полотне Тропинин.

Но особенно удалось художнику выражение лица Елизаветы Петровны. В этом портрете не только проступает её чувствительная, вечно за кого-то тревожащаяся душа, но словно слышатся характерные интонации её речи, переданные письмами. В 1825 году, когда её мать неутешно плакала по недавно скончавшемуся супругу и сыну Александру, оказавшемуся в ссылке из-за своих религиозных воззрений, Елизавета Петровна посылает ей (4 декабря) полное безграничной любви письмо: «...Я уж не знаю, как мне просить вас, чтобы вы себя поберегли. В ножки вам кланяюсь, целую ручки ваши и ножки ваши, с горькими слезами прошу вас: сжальтесь вы надо мною, поберегите вы себя хоть для меня. Помилуй, Господи, что вы себя убьёте, уже я не перенесу этого».

Трогательные заботы о близких, беспокойство о их здоровье и сочувствие невзгодам, стремление выполнить самые мелкие просьбы составляли главное содержание жизни и писем Елизаветы Петровны. О московских увеселениях она почти не рассказывает — была до них не охотница, хотя детей вывозила и в театр и на балы, тем более что только так можно было найти женихов для подрастающих дочерей. В одном из писем (7 декабря 1838 года) она лишь кратко сообщала матери: «Мы в одну неделю будем на трёх балах, от которых, признаюсь, я уже устала». А вот рукоделием она любила заниматься, вышивала шерстью ковры. В отсутствие же супруга становилась в имениях рачительной хозяйкой: наблюдала за полевыми работами, за молотьбой, за починкой мельничной плотины, всегда была в курсе рыночных цен на всё выращенное в усадьбе. Заботливо разводила цветы (особенно любила гвоздики и левкои), собственноручно солила грибы и варила варенье, ежегодно отсылая матери любимое ею варенье из костяники.

Кроме Дмитрия (1810 — 1852), у Протасьевых были сыновья Фёдор (18I2— 1860), Александр (1818 — 1839), дочери Надежда (1814 — 1891), Екатерина (1816 — ?) и младшая Анночка (родившаяся в 1819 году, она умерла в раннем возрасте). Родители очень заботились об образовании своих детей, с шести лет учили их французскому и немецкому языкам. Михаил Фёдорович, вопреки семейной традиции, не собирался отдавать сыновей в военную службу и готовил их к поступлению в университет.

Особенно тяжёлыми выдались для семьи 1839 — 1840 годы. Зимой 1839 года в Москве разыгралась эпидемия болезни, которую врачи весьма невразумительно называли «горячкой». Тяжело заболели Дмитрий и Александр. Елизавета Петровна писала 12 февраля: «Каково было моё положение, милая маменька, когда доктора объявили, что они оба не проживут и суток. <...> Теперь у обоих болезнь прошла, но оба очень слабы, особливо Сашенька, худ и бледен, как мёртвый».

Михаил Фёдорович в это время хлопотал в Липовке, стараясь повыгоднее продать собранный урожай. Вернулся он в Москву вконец измученный деревенскими заботами, и, узнав, что чуть не потерял двоих сыновей, сам едва не слёг. Всё время он проводил возле детей, боясь даже ненадолго отлучиться из дома. И всё же в конце марта Александр скончался. А затем опасность нависла над заразившейся от братьев Катенькой. Беспокоилась Елизавета Петровна и о вышедшей замуж Наденьке, которая ожидала родов в далёкой Саратовской губернии, где служил её муж.

Домашние невзгоды, казалось бы, должны были всецело поглощать внимание Елизаветы Петровны. Но в её письмах этой поры более всего переживаний по поводу небывалых бедствий, обрушившихся на русское крестьянство. Летом 1839 года в центре России стояла страшная засуха, погубившая посевы и покосные луга. Повсюду забушевали пожары: горели леса, деревни, маленькие городки. Приехав в Липовку, Елизавета Петровна писала матери: «Вся деревня выгорела, <...> ничего не осталось, а у двенадцати дворов и скотина, и весь хлеб начисто погорели». От бескормицы погибал скот. В деревнях начались голод и эпидемии. Елизавета Петровна не могла удержаться от возмущения, что посреди всеобщего горя в Москве «большие весёлости были во время пребывания государя». В другом письме она вновь негодует: «Ужасное дело, ныне помирают с голоду и на будущий год того же ожидать должно, а в столицах веселятся и празднуют».

Протасьевы заново отстраивали свои погорелые деревни, тратя последние средства, кормили более полутора тысяч крепостных, к весне дали им зерно на посев.

Повзрослели сыновья и стали помогать родителям хозяйствовать в имениях: Фёдор — в Подмосковном, Дмитрий — в Строевском. Дмитрий, как и его родители, отличался добросердечием и был нежно внимателен к близким. В 1840-е годы он служил сапожковским посредником по полюбовному размежеванию земель. В разъездах по служебным и хозяйственным делам не забывал навещать бабушку. А та с оказией посылала своему любимцу то старинный стакан, то вязаное одеяло. И Дмитрий всегда принимал эти более чем скромные деревенские дары с величайшей благодарностью, ценя в них прежде всего выражение любви старого, немощного человека, который, с трудом преодолевая болезни, всё же непрестанно думает о нём. Вот что писал он ей, получив одеяло из грубой домашней шерсти: «Это драгоценный для меня подарок, потому что вы сами изволили вязать его».

Дмитрий не отличался здоровьем: сказалась перенесённая в юности опасная болезнь. Но чем более старели родители, тем более домашних забот он самоотверженно возлагал на свои плечи. Был постоянно в хлопотах, то и дело куда-то ездил, мок под дождями, застревал со сломанной коляской в непролазной грязи на безлюдных просёлках...

По рассказам, в музее Сапожка хранился автопортрет Тропинина с неразборчивой надписью: «Для Дмитрия Пр...» Но после пожара, случившегося во время Великой Отечественной войны, уцелел лишь сделанный Тропининым скромный портрет Дмитрия. С полотна с доброжелательной полуулыбкой смотрит 33-летний человек, очень похожий на Михаила Фёдоровича. Но в его худощавом лице чувствуется какая-то преждевременная усталость. Он преклонялся перед талантом Тропинина, переписывался с ним (до нашего времени эта переписка не дошла).

Большим потрясением стала для Дмитрия потеря в течение трёх лет сразу нескольких родственников: матери, отца, дядьёв и бабушки Надежды Ивановны. Дмитрий ушёл из жизни в 1852 году, не оставив детей.

На упомянутой в начале статьи выставке в Таврическом дворце можно было увидеть полотно Тропинина, изображавшее Елизавету Петровну с Дмитрием (из собрания А. М. Чернецкой в Казани), но со временем оно затерялось...

Тропинин написал и камерный портрет Н. И. Бера, мужа сестры Дмитрия, Наденьки. Но более известен парадный тропининский портрет супругов Беров. На нём Надежда Михайловна в изящном белом капоте, с ниткой крупного жемчуга на шее. Супруг скромно поместился за её креслом, с предупредительным вниманием глядя на жену. Видимо, такую композицию художник использовал неслучайно. Той роскошью, которая окружает семейную пару, Николай Иванович был всецело обязан своей избраннице. Он познакомился с Надеждой в Москве, где служил с 1834 года ординатором в Мариинской больнице для бедных. Любопытная деталь. Там же в это время служил и М. А. Достоевский, отец будущего писателя, вынужденный до конца своих дней считать каждую копейку.

Судьба Бера сложилась иначе. Протасьевы, сами непритязательные в быту, ничего не жалели для счастья дочери. Даже после того, как она, выйдя замуж, должна была всецело перейти на иждивение мужа, родители в добавление к отданным ей в приданое землям в Саратовской губернии прикупили в 1843 году на её имя ещё деревню за 65 тысяч. А в послужном списке Бера говорилось: «У самого его ни родового, ни благоприобретённого имения нет».

И всё же Тропинин стремился подчеркнуть, что основа их брака — взаимная любовь. Об этом свидетельствует и скульптура Купидона, словно посылающего супругам своё благословение, и символика окружающих их растений. В то время в светской культуре был распространён условный «язык растений», широко использовавшийся в литературных произведениях, в частной переписке, в альбомных зарисовках и особенно — при составлении букетов. Согласно таблице, старательно записанной в дневнике А. А. Олениной, дочери президента Академии художеств, плющ означал «взаимную нежность», а зелень без цветов — «надежду».

Boзможно, изображая Наденьку на фоне густой зелени плюща, Тропинин таким образом зашифровал её имя и в то же время характеризовал отношения супругов. Цветы в вазе также связаны с любовной тематикой. Ветка сирени рассказывала о зарождении первых сердечных влечений (у обоих брак был первым), розы — о расцвете любви. Лилия — эмблема женской чистоты — соотносилась с героиней в белом наряде. Едва заметным диссонансом в букете стали цветы жёлтого нарцисса, означавшего самолюбие. Видимо, это относилось к характеристике Бера.

Николая Ивановича Бера, внука «рижского уроженца» из небогатых дворян, по окончании медицинского факультета Московского университета определили «для практики» в местный военный госпиталь. Получив затем назначение лекарем в захолустный Козьмодемьянск, Бер тут же подал прошение о переводе его в ведение военного ведомства — его прикомандировали к Сумскому гусарскому полку. Начало было незавидным, но он с честолюбивым упорством одолевал одну за другой ступени карьерной лестницы, стремясь добиться видного положения в обществе. (Не напоминает ли он вам одного из героев романа Л. Толстого «Война и мир» — Берга, жениха, а затем мужа старшей дочери Ростовых, Веры?)

С действующей армией он побывал и на Русско-турецкой войне (с 1829 года), и на подавлении польского восстания 1830 — 1831 годов, получив «за отлично усердную службу» очередные повышения.

После женитьбы на Наденьке Протасьевой, владелице родового имения в Саратовской губернии, его прошение о зачислении на службу в канцелярию саратовского губернатора вполне объяснимо. В щегольски одетом, холёном человеке, изображённом Тропининым, трудно узнать бывшего полкового лекаря, жившего на скромное жалованье. На левой руке Бера вместе с обручальным кольцом — крупный перстень, выставленный напоказ. Не тот ли это перстень с бриллиантами, который он получил в награду от царя в 1828 году?

Особого призвания к медицине Бер, видимо, не имел. Его послужной саратовский формуляр испещрён самыми разными поручениями: он служил в приказе общественного призрения, в комитете попечения о тюрьмах, в комитете губернского коннозаводства. Несколько лет был окружным начальником, исполняя, в сущности, полицейские функции. В тот самый 1840 год, когда Елизавета Петровна, соболезнуя крестьянским бедствиям, всячески пыталась им помочь, Николай Иванович получил от министра государственных имуществ благодарность «за возвышение дохода с оброчных мирских статей». Как удалось ему добиться такого, когда крестьяне семьями вымирали вследствие крайнего голода, остаётся только гадать.

Но когда в саратовском имении Беров заполыхал пожар, уничтоживший и усадьбу, и соседнюю деревню, у Елизаветы Петровны не было сомнений: кто-то из мести подпустил им «красного петуха». Через два года Бер предпочёл оставить слишком хлопотливую должность — «за расстроенным здоровьем».

В 1860 году скончался холостым второй брат Надежды, Фёдор. Надежда и её сестра Екатерина (в замужестве Романович) стали единственными наследницами всего семейного состояния. Надежда имела в Саратовской губернии 316 крепостных душ и 1920 десятин земли, в Тамбовской — 186 душ, в Рязанской (селах Строевском, Хлебове, Макееве с деревнями) — 584 души, в Московской — 20 душ «и при них земли около 7000 десятин». Беры жили большей частью в Петербурге, а рязанские имения Надежда передала сыновьям, Анатолию и Михаилу. Первый пошел по военной, второй — по статской службе.

В 1878 году после кончины двоюродного брата, Ф. В. Протасьева, Надежде, недавно овдовевшей, досталась четвёртая часть владений в селе Угол, которую она передала сыну Николаю, гвардейскому ротмистру. Он вышел в отставку, женился на Марии Александровне, урождённой Лансере, и в 1884 году в Спасской церкви Протасьева Угла крестили его дочь Елену. Усадьба Бера располагалась недалеко от протасьевской, у оврага. Недолго прослужив в местном земстве, он сделал вдруг блестящую карьеру: от чиновника особых поручений при министерстве императорского двора и уделов (с 1888 года) до шталмейстера (с 1901-го). Будучи страстным лошадником, он устроил у себя конный завод, прославивший Протасьев Угол. В географическом справочнике «Россия» за 1902 год говорилось, что это село «замечательное по находящемуся здесь обширному конскому заводу (арденской и першеронской породы 44 матки), принадлежащему Н. Н. Беру».

В биографии Николая Николаевича Бера был эпизод, испортивший ему немало крови. В 1896 году по случаю коронации Николая II он ведал подготовкой народного гулянья на Ходынском поле. И хотя руководил всеми коронационными торжествами московский генерал-губернатор, великий князь Сергей Александрович, причастность к ходынской трагедии легла тяжким бременем на совесть Бера. Он скончался в своей усадьбе в 1904 году «от припадка сердечной астмы». Знаменитый конный завод вскоре пришёл в упадок. Повзрослевшая Елена в связи с революционными событиями предпочла перебраться в Москву.

***

Обе усадьбы — Протасьевых и Беров — давно исчезли. Зарастают травой разбросанные обломки надгробий протасьевского некрополя. Медленно разрушается, осыпаясь и оседая, уникальная Спасская церковь. И с фрагментов кое-где уцелевшей росписи сурово и скорбно смотрят тёмные лики святых, молча укоряя людей, которые, так напыщенно толкуя о «духовном возрождении», по сути, так равнодушны к погибающим на их глазах культурно-историческим ценностям.

Кандидат филологических наук И. ГРАЧЁВА (г. Рязань).

Наука и жизнь