Аптекарский огород — это не музей, а Ботанический сад МГУ, но он такой старый и заслуженный, что как бы и музей. Его насадили при Петре I, и он все растет. И это производит такое впечатление, суть которого как-то сразу не ухватишь.

Там есть оранжерея, и в ней кактусы, и они сейчас цветут. Это жуть что такое. Кактус — растение абсурдное, это помесь огурца с елкой, а когда на этой зеленой, поросшей иголками биомассе распускается аленький цветочек, то это что-то из Босха. Его нельзя понюхать, потому что боишься, что иголка войдет в ноздрю, тем более — сорвать, потому что нет стебля, а есть один толстый кактус. Он рассчитан на инсекта, который может потрогать его членистыми ножками или усиками. Глядишь на цветок, на пальцы и понимаешь, до какой степени они не элегантны — толстые, обросшие мясом, кожей и ногтями. Надо бы трубочки с присосками, как у комара.

У меня была сестра, девушка той несколько невероятной красоты, от которой люди дуреют. Когда с ней пытались познакомиться мужчины, не соответствовавшие ее представлениям о прекрасном, она их одаривала фразой: "Не для тебя цвету!" Не все растения — кактусы, но все растут как-то не для тебя. У них своя жизнь. А здесь музей всего этого.

Самая суть музея — это попытка нечто описать, изучить и положить в хранение, чтобы оно там было тождественно себе и никуда не делось из запасника. А оно растет и изменяется. Вроде не насекомое — не сбежит, а на самом деле сбежит. То отцветет, то вроде помрет, а потом прорастет в другом месте. История этого сада — попытка как-то этому противостоять. Ботанические сады — это вообще прививка идеи музея к парку, науки к красоте, что на практике означает этикетки на темных аллеях. Их даже повесить некуда, их приходится втыкать в землю на колышках, и они выглядят как особо несуразные растения на очень прямом стебельке с одним листочком. Но пусть несуразно — зато поймано и названо.

С некоторыми растениями это даже отчасти удается. Там есть лиственница, которую посадил Петр. Он посадил ее, ель и пихту "для научения граждан в их различии". Ну, потому что на память если, то похожи они, все елки. А если рядом посадить, то видно, что разные. Наверное, и у него были эти неясные тревоги по поводу подвоха со стороны растений, чувствовал он, что люди их путают. А как человек государственный, полагал, что от этого происходит ущерб их гражданскому состоянию. В общем-то дурацкая мысль, так что елка и пихта куда-то сбежали, а в лиственницу сто лет назад ударила молния, и с тех пор она не растет. Но и не уменьшается.

Там есть одна пальма в кадке, которая живет в этой кадке уже больше 250 лет. По мнению сотрудников сада, это старейшее растение в Европе, живущее в кадке. Там есть дуб, которому больше 200 лет. Про таких говорят: "Он видел Пушкина". То есть у растений как бы появляется биография, и благодаря этому их как-то можно выделить и что-то о них сказать. Но на самом деле это как-то не так. Не видел этот дуб Пушкина. Пушкин прошел мимо, а дубу было хоть бы хны, он и не заметил. И эта пальма в кадке живет там 300 лет и не думает, что она в кадке. Равнодушная природа.

А как логично все начиналось! Георг Франц Гофман, директор этого сада, нарисовал в 1805 году его план. Там все по порядку, по квадратикам: участок D — однолетние, E — вечнозеленые, F — альпийские, G — двулетние, H — лекарственные, I — местные, посередине — квадратный пруд. Через 200 лет на этих местах Сирени, Каштаны, Грабы, Пестролистные формы, Хвойные, Кленовые, все участки — произвольных форм, а пруд вообще в виде гигантского кальмара. Ну, можно так жить? Все равно как если бы в Третьяковской галерее на месте портретов Крамского отчего-то отросла экспозиция народов Востока.

А оранжереи? Там же все было по порядку! Их же для этого и создали! Пальмы посадили, какао, авокадо, дуб пробковый — ну правильный же был музей! Нет. Пальмы доросли доверху. Все 1990-е годы одна из них пробивала весной стекло и вырастала наверх и торчала, как петух над курятником. Каждый год ее засовывали назад, а она обратно. Сейчас в этом саду осуществлена уникальная операция — над старой оранжереей возведена новая, а потом старая разобрана — при том что растения продолжали расти. Ни один музей такого не может, чтобы была реконструкция зала без выноса экспонатов. И что? Где благодарность? Эта наглая пальма уже опять доросла до самой крыши.

Эти растения усмиряли всеми возможными способами. Сначала — наукой: их классифицировали, изучали и сажали по квадратикам. Они ломали строй и всем своим видом показывали, что им так неудобно и некрасиво. Потом — красотой. В XIX веке на месте регулярного сада придумали пейзажный, все рассадили живописными группами. Они перемешались и вместо живописных групп образовали безобразные заросли. В сталинское время все опять выстроили по родам и видам, по сторонам от центральной аллеи стояли гипсовые Ленин и Сталин и принимали парад растений. Ничего не осталось, Сталина разрушили, Ленин сам ушел, недавно пьедестал от него случайно откопали в клумбе. Сейчас сад переживает возрождение, уже по новому, экологическому принципу, растения там образуют что-то вроде естественных полян, лугов и опушек. Я смотрю и думаю: опять ведь сбегут и разрастутся где попало.

Но само их произрастание и разбегание производит какое-то спокойствие.

Знаете, на радиостанции "Эхо Москвы" есть передача "Во саду ли, в огороде". Я так понимаю, ее используют для отдыха от беспокойства политической жизни. Ее ведет Елена Ситникова, женщина с неподражаемым голосом и интонацией: она одновременно и очень спешит, и благожелательно равнодушна. Озвучиваемый ею текст лишен глаголов и прилагательных, почти что одни имена: "Настурция. Назову лишь некоторые сорта: "впечатление", "король Теодор", "бриллиант", "пурпурный глянец" — с красными цветками. У сорта "салмон беби" цветки полумахровые, лососевой окраски. У сорта "пич мельба" цветки кремовые, с красными пятнышками в центре. У сорта "примроуз джевел" цветки лимонно-желтые... Растения невысокие, компактные. Цветки на прочных высоких цветоножках. Цветет настурция обильно и продолжительно (до заморозков)". Этот голос так устроен, что кажется перешептыванием травы под ветерком, каждая сообщает тебе что-то маленькое, весьма специальное, и это никак невозможно запомнить, но составляет суть ее жизни. Что бы они тебе ни шептали, встретиться с их жизнью всерьез невозможно — можно разминуться. Но когда разминешься, остается ощущение резерва благополучия просто оттого, что они растут, и ничего с этим не сделаешь.

Удивительно, что в центре Москвы сохраняется такое место. Это вообще-то такой город, где живут, но не позволяют жить другим. Всякие формы другой жизни здесь как-то хиреют, замирают и постепенно уходят под девелопмент. Юрий Михайлович Лужков, правда, еще позволяет жить в Москве пчелам, но они шустрят, жужжат и кусаются, так что в целом по образу жизни похожи на москвичей и могут служить для них примером. А тут другой мир, и все попытки его ухватить проваливаются. Поучительно. И очень успокаивает.

Проспект Мира, 26, (680-5880)