И вы не смоете всей вашей
чёрной кровью

Поэта праведную кровь

М. Лермонтов

В 1836–1837 годах была проведена одна из самых гнусных операций, подобных тем, что в наше время получили название «чёрный пиар». Жертвой пал Пушкин – человек, ставший чуть ли не синонимом целой России, уже тогда и сам меривший себя именно этой мерой: «Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой».

А уже потом чёрнопиаровская эта затея, вольно или невольно, многократно многие годы и многими усилиями многих – а в наши дни ещё и дополнительно – закрепилась: особенно после ставших известными писем Дантеса к Геккерну. Недавно эти письма вместе с рядом сопутствующих документов собраны и изданы итальянской исследовательницей Сереной Витале и научным сотрудником Пушкинского Дома Вадимом Старком в книге «Чёрная речка. До и после».

Силуэт-рисунок на суперобложке представлен вверх ногами. И он действительно точно зафиксировал сложившееся у многих восприятие всей этой истории: вверх ногами.

В результате – пусть даже при некотором упрощении – расстановка фигур, поставленных вниз головой, выглядит так.

Пушкин – травимый и почти затравленный «сочинитель», к тому же погрязший в долгах, чуть ли не в унижение произведённый в камер-юнкеры. К тому же уже немолодой, очень некрасивый и очень ревнивый муж.

Жена Наталья Николаевна – очень молодая (моложе мужа на двенадцать лет) и очень красивая. Довольно равнодушная ещё к жениху и вполне равнодушная к трудам и заботам уже мужа, но очень неравнодушная к нарядам, придворным балам и светским успехам. Естественно, увлёкшаяся, как только появился достойный герой-любовник.

Дантес – достойный герой-любовник, блестящий француз на русской службе, молодой красавец кавалергард, остроумный и обаятельный общий любимец – особенно дам. К тому же – что прибавило всякого весу – усыновлённый нидерландским посланником бароном Геккерном.

Роман (хотя роман и не вполне, – кажется, жена всё-таки остаётся верна мужу) становится известен. Свет не дремлет. Муж-рогоносец получает анонимное издевательское письмо. В порыве ревности вызывает соперника на дуэль. И – погибает. При почти злорадном молчании власти и чуть ли не при сочувствии, если не участии, царя. Помещено тело Пушкина почти тайно не в Исаакиевском соборе, а в заштатной Конюшенной церкви и просто тайно увезено в Святые Горы.

Поставленная с головы на ноги многими усилиями не столь уж многих картина выглядит, однако, иначе.

Пушкин – центральное явление уже тогдашней русской интеллектуальной общественной и государственной жизни. «1834 и 1835 годы, – писал ещё по горячим следам его первый биограф П.В. Анненков, – замечательны в жизни поэта нашего... Мы знаем, что в это время находился он в сношениях со всеми знаменитостями светского, дипломатического, военного и административного круга…»

Александр Блок в конце своей жизни сказал, что Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура. В сущности, Блок говорил не о Пушкине, а о себе.

Сам Пушкин думал об ином. После некоторого спада он испытал небывалые силы, творческий взлёт. Буквально за три дня до смерти он говорил Далю: «Я буду ещё много работать. О, вы увидите, как я ещё много сделаю». А уже после гибели Пушкина Мицкевич напишет: «Я ожидал, что вскоре явится он на сцене человеком новым, в полном могуществе дарования своего, созревшим опытностью, укреплённым в исполнении предначертаний своих».

«Пушкину было тридцать семь лет, – напишет почти через двадцать лет критик Дружинин, – а его прошлая деятельность представлялась даже его близким друзьям деятельностью полною, почти законченною, совершенно соразмерною со способностями, в нём таившимися. Пламенейшие из читателей поэта, говоря друг другу «сколько песен унёс он с собою в могилу», имели в виду песни, подобные прежним песням Пушкина, о песнях мировых, перед которыми побледнели бы песни пушкинской молодости, едва ли кто решался думать… Он заканчивал свою деятельность как великий поэт одной страны, и начинал свой труд как великий поэт всех веков и народов».

Пушкин любил, хотя и не очень ценил, царя. Царь не очень любил, хотя и очень ценил, Пушкина – «умнейшего», по его словам, человека России, безусловное влияние которого в ряде отношений испытывал и сам.

Гибель Пушкина князь В. Одоевский горько-патетично сравнил с закатом солнца, а царская дочь Ольга трезвее, но точнее назвала её «общественной катастрофой!». Конечно, власть принимала во избежание общественного взрыва полицейские меры. Но тот же перенос тела в Конюшенную церковь не был знаком какого-то пренебрежения, как это часто понимается. Даже в О. Мандельштаме здесь взволнованный поэт побеждает безусловного знатока культуры: «Мраморный Исаакий – великолепный саркофаг – так и не дождался солнечного тела поэта. Ночью положили солнце в гроб, и в январскую стужу проскрипели полозья саней, увозивших для отпевания прах поэта».

«Великолепный саркофаг» действительно не дождался тела поэта, а вернее, тело не дождалось этого саркофага: ведь «мраморный Исаакий» закончат строительством только через двадцать лет, и в 1837 году Исаакий тогда был скромным приходом, помещавшимся в здании Адмиралтейства. А вот «о Конюшенной же церкви, – как написал В.А. Жуковский, – нельзя было и подумать: она придворная и на отпевание в ней следовало получить особенное позволение». Тем не менее именно в ней отпевали поэта шесть священников во главе с архимандритом. При стечении всей знати, почти всего дипкорпуса. По сообщению одного из дипломатов, богослужение было совершено по греческому, то есть православному, обряду «с величайшей торжественностью».

Само имя Пушкина ещё при жизни его – почти миф, живая легенда. «Трудно себе вообразить, – писал граф В.А. Соллогуб, – что это был за энтузиазм, за обожание толпы... Это имя волшебное являлось чем-то лучезарным в воображении всех русских».

Вообще влияние Пушкина было огромно. Но потому же следовали и цензурные ограничения, запреты на выезд за границу и негласные полицейские надзирания. На поэта накатывались волны восхищения, осуждения, обожания, сплетен и мстительности. Обожанию одних прямо соответствовала ненависть других. А среди этих других были и министр С.С. Уваров, и зловещий салон М.Д. Нессельроде, по характеристике князя П.П. Вяземского, «представительницы космополитичного олигархического ареопага», едва умевшей говорить по-русски. «Я имею несчастье, – горько пошутил однажды Пушкин, – быть человеком публичным и, знаете, это хуже, чем быть публичной женщиной».

Почва для вбрасывания чёрной пиаровской технологии была взрыхлена загодя и только ждала семени.

Пушкин женился на одной из самых замечательных женщин России. Сейчас уже ясно доказано, что она получила и хорошее по меркам времени образование, и занималась делами мужа, и оказалась заботливой матерью: четверо детей (за шесть лет замужества) – почти постоянно беременна. Наталья Николаевна была человеком глубочайшей религиозности. Часто тяготилась и светскими обязанностями. Хотя сами по себе дань некоторым удовольствиям такой публичной жизни, желание иметь успех (прежде всего за счёт, по словам мужа, «милого, простого, аристократического тона») и быть красиво одетой (прежде всего стараниями обожавшей её тетки Н. Загряжской) естественны.

По всему этому естественно, что вопреки тревожным ожиданиям поэта перед женитьбой семейная жизнь сложилась на редкость счастливо. «Я женат и счастлив», – пишет Пушкин при начале такой жизни. «Мы хорошо сделали, что женились», – пишет он ближайшему другу в самом, как оказалось, её конце. Не всё сложилось, как думалось. Так, ревность одолевала не мужа («ты знаешь, я не ревнив», – пишет он жене), а – тому много свидетельств – жену. Тем более что Пушкин имел, как правило, успех у женщин, видимо, никак не меньший, чем она у мужчин, и должен был постоянно успокаивать её на этот счёт тревоги. Жена оказалась верной и любящей женой; такой же осталась и вдовой: во второй раз выйдет замуж не через быстрых два года, как завещал Пушкин, а через долгих семь лет – да и здесь всё решат отношение к пушкинским детям и забота о них. В новом браке прибавится трое детей. Так что святое и чистое материнство, Мадонну, Пушкин точно усмотрел в Гончаровой – ещё почти девочке.

Позднее Наталья Николаевна, уже будучи женой, станет толковым помощником и в переписывании, и в переговорах, и в попытках достать деньги через тот же Полотняный Завод. Как раз в связи с переговорами о поставках бумаги она пишет письмо брату в апреле 1836 года: «Ты не можешь пожаловаться, не правда ли, что я плохой комиссионер, потому что как только он мне поручает какое-нибудь дело, я тотчас стараюсь его исполнить и не мешкаю тебе сообщить о результатах моих хлопот. Следовательно, если у тебя есть какие ко мне поручения, будь уверен, что я всегда приложу всё мое усердство и поспешность, на какие только способна».

Наконец, и просто готовность создавать мужу условия для работы.

Летом 1836 года она просит брата о помощи: «Ты знаешь, что пока я могла обойтись без помощи из дома, я это делала, но сейчас мое положение таково, что я считаю даже своим долгом помочь моему мужу в том затруднительном положении, в котором он находится; несправедливо, чтобы вся тяжесть содержания моей большой семьи падала на него одного. Я тебе откровенно признаюсь, что мы в таком бедственном положении, что бывают дни, когда я не знаю, как вести дом. Голова у меня идёт кругом. Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, подавлен, не может спать по ночам и, следовательно, в таком настроении не в состоянии работать. Мой муж дал мне столько доказательств своей деликатности и бескорыстия, что будет совершенно справедливо, если я со своей стороны постараюсь облегчить его положение… Я прошу у тебя этого одолжения без ведома моего мужа, потому что если он узнает об этом, то несмотря на стеснённые обстоятельства, в которых он находится, он помешал бы мне это сделать».

Пушкин недаром писал, что у неё пречуткое сердце и что душу её он любит ещё больше, чем её прекрасное лицо, а после известных преддуэльных событий был к ней ещё нежнее. Поверим же Пушкину.

Как и на поэта, в обществе на неё тоже неизбежно обрушился шквал обожаний, сплетен, восторгов, зависти, комплиментов и злоречий. «Бедная моя Натали, – с горечью пишет Пушкин, – стала мишенью для ненависти света». И мишенью, может быть, ещё более уязвимой, чем он. «Вы слишком чистосердечны, – скажет позднее князь П.А. Вяземский, – слишком естественны, мало предусмотрительны» (!). Конечно, в этом чистосердечии и непредусмотрительности она была беззащитна перед адскими, как назвал их тот же П.А. Вяземский, кознями. Почва была заготовлена и ждала своего часа.
Наконец – Дантес.

Замечательно, что во всей этой трагической истории многие доверились организаторам чёрного пиара (о нём ниже), а не величайшим русским душезнатцам Пушкину и Лермонтову. А ведь именно они точно определили Дантеса: его человеческую суть и мотивы поведения. Пушкин: «...разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец». Лермонтов: «пустое сердце... на ловлю счастья и чинов».

Прекрасно, что письма Дантеса найдены и опубликованы. Лучшего доказательства этих характеристик не придумаешь. Всё, что в них есть, это злорадные сплетни, мелочные расчёты, холодные карьерные заботы. К тому же человека малограмотного. «Перевод писем на русский, – сообщают издатели, – затруднён», так как язык оригинала «сбивчив, подчас бессвязен и далёк от литературной грамотности». «Человек расчётливый и сухой до крайности» – таков Дантес по определению Н. Раевского. «Человек практический», приехавший в Россию «сделать карьеру», – по характеристике П.П. Вяземского.

И вдруг со стороны такого человека, такого «пустого сердца» – порыв страсти, увлечение, безумная любовь, о которой сейчас уверенно и постоянно пишут в книгах и статьях. Всё это легенда – запущенная тогда, живущая сейчас и получившая новую силу после опубликованных писем Дантеса. В чём дело?

Известный стих – обвинение Лермонтова: «наперсники разврата» – не отвлечённая звонкая фраза. Не всё можно понять, если не учитывать одно обстоятельство, выделявшееся даже на фоне очень свободных нравов тогдашней светской жизни.