Появление рядового Василия Городцева в 12-м Астраханском гренадерском полку ознаменовалось чрезвычайным происшествием, причём чрезвычайным не столько для роты и полка (они-то как раз пострадали минимально), сколько для всей Рязани. В полковой книге приказов об этом рассказывается так: «На бывшем 22-го сего Мая в городе пожаре 15-я рота, наряженная приказом по полку на тот день на случай пожара, не прибыла, согласно наряда, вследствие того, что ей не было известно о пожаре. Из произведённого по сему предмету дознания оказалось, что от 15-й роты в тот день не был выслан, как это установлено в полку, один нижний чин для нахождения в Московском, как центральном в городе, частном доме с целию извещения роты в случае пожара; вследствие несоблюдения этого наряда произошло то, что рота, назначенная на пожар, узнала об оном только на следующий день. За допущение такого беспорядка Командующему ротою Поручику Савельеву объявляю выговор, исправляющего же должность Фельдфебеля этой роты Старшего Унтер-Офицера Тищенко, непосредственно виновного в невысылке вестового в часть, предписываю арестовать на двое суток. Командир полка, Полковник Крюков» [ib., л. 96-96об.]. Для полноты впечатления можно добавить, что 22 мая Православная Церковь совершает память воина-мученика Василиска Команского Водоточивого, т. е. известного чудом открытия источника «живой воды», а имя Василиск - уменьшительный дериват от Василия...

Как вольноопределяющемуся, В.А. Городцеву, в отличие от призывных нижних чинов, был присвоен особый наружный знак - трёхцветный шнур по краю жёлтых Астраханских погон [195, с. 124]; знак этот, впрочем, не давал по уставу никаких служебных преимуществ [618, с. 45]. А вот реальное положение В.А. Городцева, как и других «вольнопёров» в полку, действительно было весьма своеобразным. Справедливо полагая, что полуобразованный солдат составляет большую общественную опасность, Высшая власть ещё в ноябре 1878 г., сразу после Турецкой кампании, приняла особые меры «по наблюдению за вольноопределяющимися и молодыми людьми, поступившими по призыву на сокращённые сроки службы по правам образования». Надлежало таковых

«вольноопределяющихся и призванных нижних чинов сокращённых сроков службы, при казарменном расположении войск, отправлять в роты, эскадроны или батареи, назначая их в оные не уравнительно, а только в те части, командиры которых известны своею преданностию службе и хорошими нравственными качествами». Кроме того, наблюдение за нравственностью вольноопределяющихся предписывалось «возложить непосредственно на полковых, а в Артиллерии бригадных командиров, под личною их ответственностию». И, наконец, подчёркивалось, что «ближайшие начальники, в случаепопытки со стороны означенных молодых людей пропагандировать превратные идеи, обязаны немедленно доносить по начальству» [223].

Лично ответственным за нравственный облик вольноопределяющегося Василия Алексеевича Городцева был первый по времени его полковой командир Григорий Васильевич Крюков (1837-?). Выходец, как и сам В.А. Городцев, из духовного сословия, Григорий Васильевич закончил Павловский Кадетский Корпус и Николаевскую Академию Генерального Штаба, работал на крестьянской реформе 1861 г. и усмирении польского мятежа 1863-го, тринадцать лет служил в Москве при 3-м Военном Александровском Училище, где вырос до командира батальона. 34-х лет от роду Г.В. Крюков уже вышел в полковники, а на 40-м году принял, накануне открытия боевых действий, 12-й гренадерский Астраханский полк. Под водительством Григория Васильевича полк перешёл Дунай, принял участие в обложении Плевны и ликвидации армии Османа-паши, а затем - в зимнем (уникальнейшем в военной истории!) переходе через Балканы. «За отличие в день боя 28 ноября 1877 г. при взятии города Плевны» Г.В. Крюков стал Георгиевским кавалером, а также - кавалером ордена «Св. Владимира 3-й ст. с мечами за труды и лишения, понесённые во время перехода чрез Балканы в декабре месяце 1877 г.» (см. Прил. 8). Осенью 1878 г. астраханские гренадеры были поставлены Г.В. Крюковым на постоянные квартиры в Рязань.

Обращает на себя внимание тот факт, что «послушание» молодого бойца окончилось для В.А. Городцева гораздо раньше, чем это следовало по уставу. Как второразрядник, он должен был прослужить в действующих войсках рядовым шесть месяцев [616, с. 44]. Однако уже в конце июля 1880 г. все вольноопределяющиеся, которые накопились к тому времени в полку, прошли медицинское освидетельствование [424, л. 96-96об.], а затем полковник Г.В. Крюков лично произвёл испытание их в строевой подготовке. И уж то ли испытание прошло весьма успешно, то ли у Григория Васильевича имелись некие особливые резоны, но 19 августа 1880 г. все наличные вольноопределяющиеся Астраханского гренадерского полка (тринадцать рядовых, унтер-офицер и старший унтер-офицер) были, «по удовлетворении провиантом и приварочным довольствием... и кормовыми деньгами», откомандированы в Москву на держание предварительного экзамена в пехотное юнкерское училище «для прохождения курса наук» [425, л. 58об.].

Московское Пехотное Юнкерское Училище располагалось в Лефортове и занимало Красные Казармы у Проломной Заставы - через дорогу от Головинского дворца, где в 1865 г. разместили Военно-Исторический Архив. Эти казармы были возведены совсем незадолго до прибытия В.А. Городцева, во второй половине 1840-х гг., для учебного полка Московских карабинеров. Позднее, в 1854-1861 гг., здесь квартировал Александровский Брестский Кадетский Корпус и, наконец, с 1864 г, - Московское Пехотное Юнкерское Училище, открытое едва ли не первым среди военно-учебных заведений этого рода. По свидетельству одного из брестских кадетов, помещение Красных Казарм отличалось удобством, «в нем было много воздуха и света» [164, ноябрь, с. 185]. Впрочем, оценки такого рода - дело вкуса. Маршал Советского Союза Борис Михайлович Шапошников (1882-1945), обучавшийся здесь в 1901-1903 гг., вспоминал о Красных Казармах как о «старинном (sic! Речь идет о постройке всего лишь полувековой давности. - А.Ж.) двухэтажном здании с толстыми стенами, мрачными, пропускавшими мало света окнами, с большим коридором посредине, с асфальтовыми полами. По красоте и удобству оно далеко уступало расположенному на Знаменке зданию Александровского военного училища. <.. .> Даже (?! - А.Ж.) кадетские корпуса были в более благоустроенных зданиях, чем наше училище» [661, с. 61] (ничуть не желая задеть весьма уважаемого мною маршала, отмечу, что в кадетских корпусах обучались дети, а не юноши; им, естественно, приличествовали «более благоустроенные здания», нежели те, что предназначались для юнкеров).

Роспись строений Московского Пехотного Юнкерского Училища сохранилась опять же в записках Бориса Михайловича Шапошникова. «Напротив здания училища находился двухэтажный корпус, занятый под квартиры начальствующего состава училища. Кухни, пекарня размещались в полуподвальном этаже, выходившем во двор, с другой стороны которого в особом здании были обмундировальная и сапожная мастерские. Рядом с нами, дальше от Яузы, размещены были два кадетских корпуса и, наконец, первый кадетский корпус занимал находившийся поблизости дворец времен Елизаветы» [ib.]. Просторный лай отделял Красные Казармы от Анненгофской рощи, насажденной ещё при Анне Иоанновне между Введенскими горами и Проломной Заставой. За рощей располагался Пороховой завод, детище Петра I, а на левом её фланге - старообрядческое Преображенское кладбище, открытое по случаю чумы 1771 г., с полулегальным монастырем: келейники этой обители числились рабочими кладбища, но особенно своего реального статуса не скрывали. Впрочем, в 1857 г. старообрядческий Преображенский монастырь был преобразован в единоверческий [164, ноябрь, с. 186]. С 1918 г. в Красных Казармах располагались 1-е советские Московские пехотные командные курсы РККА [210, с. 381], ставшие позднее Московской пехотной школой имени М.Ю. Ашенбреннера (1842-1926; русский офицер, ушедший в «Народную волю»), которые затем перевели в Тамбов как пехотное училище [661, 84-85, 93]. Кроме того, в 1920 г. в Красные Казармы подселили Первые советские Тверские кавалерийские командные курсы, а также Первые Рязанские кавалерийские курсы красных командиров (столь тонко по терминологии они различаются в официальных документах того времени). Среди выпускников последнего заведения был и великий русский полководец Г.К. Жу¬ков [185, с. 57; 512], так что рязанцы смело могут числить Георгия Константиновича среди своих земляков - хотя бы по мимолётным кавалерийским курсам смутного времени начала XX в.

По строевому расчёту Московское Пехотное Юнкерское Училище являлось батальоном в 400 юнкеров переменного состава, которые были разделены на четыре роты по четыре взвода в каждой. Первая полурота (1-й и 2-й взводы) комплектовалась юнкерами старшего класса, вторая (3-й и 4-й взводы) - юнкерами младшего класса. Младший командный состав роты (отделенные и взводные) ставился из юнкеров старшего класса, которые производились, соответственно, в унтер-офицеры, младшие и старшие портупей-юнкера. Ротный фельдфебель (по-нынешнему - старшина) также ставился из юнкеров старшего класса.

Ломимо общеармейских знаков отличия, младшие командиры из переменного состава Училища получали такую важную для юношеского честолюбия привилегию, как особливое личное оружие. Увольняясь в город, рядовые юнкера имели слева на поясе так называемую в обиходе «селёдку», т. е. узкий четырехгранный игольчатый штык от «берданки», упрятанный в чёрный кожаный чехол. Страшный на винтовке, в качестве личного холодного оружия этот штык смысла не имел, да и внешне он был весьма неказист, как выражались тогда - «невинен». Так что отнюдь не случайно юнкера из года в год совершали накануне производства торжественно-шутейную (но, вместе с тем, подчёркнуто упорную) церемонию «погребения штыка», которую столь прочувствованно описал в своих беллетризованных воспоминаниях А.И. Куприн [290, с. 415-417].

В отличие от рядовых, унтер-офицеры и портупей-юнкера получали на выход старинные, уже снятые к тому времени с вооружения, но по-прежнему эффективные и эффектные, красивые и тяжёлые солдатские тесаки образца 1848 г. с медной крестовидной витой рукоятью в деревянных, крытых чёрной кожей ножнах [287, с. 103]. Ну а фельдфебели, конечно же, имели на выходе, подобно офицерам, штатные шашку и револьвер - предметы особливой зависти подчинённых [661, с. 62] (при В.А. Городцеве до 1881 г. вместо шашки фигурировала ещё пехотная офицерская сабля образца 1865 г. [287, с. 64]).

Строевую часть Училища возглавлял командир батальона, учебную часть - инспектор классов, канцелярию - адъютант Училища; подчинялось Училище начальнику (генерал-майорская должность) [661, с. 61]. Должность ротного командира была капитанской, а полуротами ведали курсовые офицеры, как правило - поручики или штабс-капитаны.

Программа подготовки юнкеров была рассчитана на два года и разделялась на общие и специальные предметы, а также строевую службу. Из общих предметов читались: Закон Божий, русский язык, история, алгебра, геометрия, география, физика и химия (в военных училищах, в отличие от юнкерских, не было естественных наук, за их счёт там преподавались иностранные языки обычно немецкий и французский). Из специальных предметов читались: тактика, уставы, начальная военная администрация, военноесудопроизводство,

ручное оружие и артиллерия, полевая фортификация, топография и съёмка планов, методика обучения личного состава, военная гигиена. Строевая служба включала фронтовое учение (т. е. собственно строевую подготовку), гимнастику (в том числе рукопашный бой), фехтование и стрельбу в цель.

фронтовое учение юнкеров, гимнастика и фехтование органично дополняли друг друга, образуя в совокупности стройную систему «войскового балета». Первое требование в этой системе - отработанное до автоматизма умение надлежащим образом держать и вести себя. По свидетельству Б.М. Шапошникова, «с зачислением в училище нас, юнкеров младшего класса, около месяца держали в Училище без отпуска, обучая правилам отдания чести, поведения на улице, в театрах, умению подходить с рапортом к дежурному офицеру, соблюдению формы одежды и т. д.» [10., с. 71]. Прочувствованные воспоминания о тогдашней строевой подготовке юнкеров сохранил и А.И. Куприн [290, с. 234-240].

Примечательно, что «войсковой балет» не исчез из программы строевой подготовки юнкеров даже в годы Первой мировой войны. Вот что писал об этом известный русский прозаик Б.К. Зайцев (по собственному его признанию - безнадёжная «шляпа», т. е. человек вполне штатский, нерасторопный), который определился летом 1916 г. в Военное Училище из ратников ополчения 2-го разряда. «Кто хочет в субботу идти в отпуск, должен выдержать

"экзамен чести". Это для "шляп" дело нелёгкое. Казалось бы, не так уже хитро: бодро и весело подойти, ос¬тановиться, сделать под козырёк, отрапортовать, повернуться и отойти... Но это целая наука! Элементы гимнастики (может быть, и балета) входят сюда. И немало надо попотеть, прорепетировать со своими же, прежде чем командир роты пропустит» [194, с. 398].

Очень важно, что «элементы балета» формировали не просто выправку, но мастерское, грамотное владение телом. А это спасало офицеру жизнь и подчас не только на войне. Так, Владимир Фёдорович Джунковский (1865-1938), в 1891-1905 гг. личный адъютант Великого Князя Сергея Александровича, сохранил в своих воспоминаниях картину покушения на генерал-майора Дмитрия Фёдоровича Трепова (1855-1906). Д.Ф. Трепов был крайним по времени обер-полицмейстером Москвы - с сентября 1896 по 1 января 1905 г. Покушение на него состоялось в Москве на железнодорожном вокзале, в воскресенье 2 января 1905 г. Студент-эсер (как потом оказалось, весьма хорошей фамилии - Полторацкий, 1886-1908), «стоя перед Треповым в трёх шагах, стрелял в него из револьвера почти в упор. Трепов, стоя в шинели с бобровым воротником, лавировал, делая то шаг вправо, то влево. <...> Трепов остался невредим, все пули попали в стену» [142, 1, с. 29] (думаю, многие читатели вспомнят похожую сцену из «Момента истины» В.О. Богомолова).

Строевой «балет» органично дополняла гимнастика, которой занимались в соответствии с «Наставлением для обучения войск гимнастике», принятым незадолго до начала военной карьеры Василия Алексеевича, в 1879 г. Исключительно высоко оценивали специалисты, современники В.А. Городцева (получившие, как правило, опыт Русско-турецкой войны), такой раздел военной гимнастики, как фехтование. «Координация движений упражняется фехтованием в высшей степени. Приспособление к движениям противника, предугадывание его замысла и готовность отпарировать удар или же ложная атака, производимая в то время, когда уже заготовлено другое сложное движение, все это высокие координационные задачи. С этой стороны фехтование стоит наряду с играми, борьбою и даже превосходит последнюю по тонкости движений. Наконец, независимо от вольного боя, как конечной цели обучения, приемы фехтования, как-то: позиции, шаги, выпады, удары, парады, салютации и проч., способствуют выработке красивой осанки и в высокой степени отличаются изящностью движений» [206, с. 115]. Вершина же, важнейшая для солдата часть искусства фехтования -штыковой бой, о котором так замечательно сказал в своих «Конных заметках» ротмистр Ахтырского гусарского полка Борис Аркадиевич Панаев (1879-1914): «Надо воспитывать пехотные части к штыковому удару, тогда стойкость под огнем явится ма собой. Неуверенные же в своем штыке стрелки не найдут в себе нужного подъема сил для приближения к врагу на его дли¬ну Отрицающие возможность штыковой атаки - вредные воспитатели пехоты» (цит. по: [566, 2004, № 9, с. 21]). От себя добавлю, что Б.А. Панаев был не только образцовым офицером разведывательно-диверсионного пошиба и прекрасным тактиком близким другом А.Е. Снесарева, но и просто весьма благо¬честивым человеком; большая часть денежных призов, которые он брал на скачках, употреблялась Борисом Аркадиевичем на паломнические поездки по православным монастырям.

Обычно в середине мая Московское Пехотное Юнкерское Училище на лето выходило в лагерь, который располагался в большой Всехсвятской роще. Полевые занятия заключались в ротных и батальонных учениях, решении мелких тактических задач, несении караульной службы. Юнкера отрабатывали рассыпной строй, сторожевую службу, стрельбы, полевую гимнастику (плавание, верховая езда, преодоление препятствий, бег на большие дистанции). Кроме того, они практиковались в топографических изысканиях - полуинструментальной съёмке, съёмке маршрутов, глазомерных кроках по тактическим задачам и точной съёмке с кипрегелем-дальномером. Как хорошо в своё время сказал об этой практике А.Н. Муравьёв! «От руки, глазомерно наносить на бумагу все достопримечательные предметы, как-то: горы, леса, реки, мосты, болота и тому подобное. Упражнение это весьма занимательное и крайне поучительное для офицеров, потому что, образуя военный взгляд и глазомер, составляет одно из важнейших достоинств военного человека» [358, с. 67]; думаю, читатель согласится со мной - это упражнение составляет и одно из важнейших достоинств археолога. Заканчивались же тогдашние лагеря участием юнкеров в окруж¬ных или (если какому-то выпуску очень повезёт) больших манёврах 1661, с. 84].

Следует отметить, что учебно-методическое обеспечение юнкерских училищ времён В.А. Городцева стояло на очень высоком уровне. Вот лишь одно, более чем красноречивое тому доказательство. На исходе 1870-х гг. Педагогический Музей Военно-Учебных Заведений по поручению ГУ ВУЗ разработал, собрал и сдал по принадлежности гигиенические кабинеты для семнацати существовавших тогда юнкерских училищ. Это оборудование освещало весьма важные для будущих офицеров физиологические аспекты ратного труда, а также влияние разнообразных факторов внешней среды на повседневную учебно-боевую работу. Неудивительно поэтому, что вышеозначенные кабинеты формировались не только с учётом отечественных изысканий, но и по результатам Международной гигиенической выставки в Брюсселе. При этом русские офицеры провели в Брюсселе, под предлогом подготовки к выставке, до полугода и завязали весьма тесные отношения с заинтересовавшими их лицами [490, с. 63-64]. Для полноты впечатления можно отметить, что высокий уровень военно-гигиенического обучения в юнкерских училищах органично перекликался с качеством постановки дела военной гигиены во всей тогдашней русской армии. Показательный пример; уже в 1887 г. в состав полевых формирований, которые придавались дивизиям, впервые будет включён дезинфекционный отряд - один на соединение [57, с. 60]. Думаю, что читатель согласится со мной: прочное усвоение В.А. Городцевым военно-гигиенической проблематики в училище (см. Прил. 9) и последующая отработка её на практике сыграли впоследствии важную роль как в его научных полевых изысканиях, так и в учебно-археологической работе.

Да и вообще, говоря о двухгодичной военно-учебной подготовке Василия Алексеевича, следует помнить, что уровень преподавания в Московском Пехотном Юнкерском Училище был очень высок. Этот уровень обеспечивался в древней столице, как и в целом по стране, довольно жёсткой системой отбора военно-педагогических кадров. Так, «в военные и юнкерские училища к преподаванию военных наук допускались офицеры на основании либо экзамена и пробной лекции; либо пробной лекции без экзамена; либо без всяких испытаний. Последнее относилось к профессорам, адъюнктам и преподавателям всех военных академий, а также к лицам, известным своими учеными трудами в случае, если они были намерены преподавать науку, составляющую предмет их специальных знаний. На основании пробной лекции без экзамена к такой деятельности допускались офицеры, окончившие Николаевскую Академию Генерального Штаба, Михайловскую Артиллерийскую и Николаевскую Инженерную Академии. Все остальные - на основе экзамена и пробной лекции» [6, с. 30]. Не случайно именно в Московском Юнкерском Училище, вскоре после выхода из него В.А. Городцева, был одним из первых введён так называемый военно-училищный курс, по окончании которого юнкера производились уже не в подпрапорщики, но сразу в офицеры - наравне с юнкерами военных училищ [422]. Со временем данная норма будет распространена на все юнкерские училища страны, что и приведёт к упразднению этого типа военно-учебного заведения.

Разумеется, Москва весьма существенно пополнила, обогатила исторические впечатления столь восприимчивого юноши, как В.А. Городцев. Здесь, в частности, он впервые встретился с Императорским Российским Историческим Музеем - уникальным учреждением, которое сыграло впоследствии столь большую роль в его научной и личной судьбе. Не случайно и на склоне лет, в 1943 г., В.А. Городцев вспоминал: «С Музеем я познакомился со дня его сооружения: я помню его окружённым строительными лесами» [125, с. 4]. «Со дня сооружения» - это, пожалуй, слишком сильно сказано: торжественная закладка Исторического Музея состоялась 20 августа 1875 г. [243, с. 31], сведений же о пребывании 15-летнего Василия Городцева на исходе того предвоенного лета в Москве у меня пока нет (хотя кто знает?). А вот «окружённым строительными лесами» здание на Красной площади юнкер В.А. Городцев, конечно же, видел: начальство Училища поощряло посещение будущими офицера¬ми в свободное от учебных занятий время музеев, картинных галерей, дворцов, соборов и пр. А как раз в 1880-1882 гг. возведение Исторического Музея близилось к концу, и грамотно созерцать его конструкции было не только интересно (в общекультурном отношении), но и весьма полезно (в военно-инженерном отношении).

Уже на третьем месяце учёбы, в декабре 1880 г., В.А. Городцев был произведён в унтер-офицеры (см. Прил. 1), и это, конечно же, не случайно: «нравственные качества хорошие, характера и воли твёрдой», - именно так начальники и сослуживцы будут аттестовать его впоследствии [19, л. 72]. Юнкерские погоны Василия Алексеевича, которые видимо отличались от солдатских широким галуном, украсили теперь попарно поперечные нашивки (ширина каждой малой нашивки равнялась ширине юнкерского галуна). Младший командный состав юнкерских и военных училищ - унтер-офицеры, младшие и старшие портупей-юнкера, а также фельдфебель - традиционно назначался, как уже было сказано, из юнкеров старшего класса, а потому столь раннее производство В.А. Городцева следует рассматривать как особое поощрение. Однако унтер-офицерские нашивки и сопряжённое с ними звание отделенного или взводного ко¬мандира (первая должность более вероятна) явно обременяли В.А. Городцева. Не случайно он очередной раз в жизни попадает во второй, т. е. низший, разряд по поведению (если честно, общее впечатление такое, что по молодости Василий Алексеевич был довольно буйного нрава); впрочем, и учёба его шла в Москве по-прежнему средне, что называется - на «троечку».

В аттестат при 12-балльной шкале оценок им было получено 11 баллов лишь по двум специальным дисциплинам - полевой фортификации (не стоит забывать, что перед нами будущий археолог) и военной гигиене, а также 10 баллов по Закону Божьему; по остальным же дисциплинам - от 7 до 9 баллов (см. Прил. 9). В результате заветная «девятка» - средний балл, необходимый для получения при выпуске 1-го разряда - так и не была им набрана. Впрочем, вакансия в глухом гарнизоне (в отличие от юнкеров-второразрядников из военных училищ, которые выбирали место службы из предложенного списка поочерёдно) Василию Алексеевичу не грозила: как вольноопределяющийся, откомандированный в Юнкерское Училище «для прохождения курса наук», он был обязан вернуться в свой полк.

13 августа 1882 г. В.А. Городцев был отчислен от Юнкерского Училища как успешно окончивший его, но ехать в Рязань Василию Алексеевичу не пришлось: по завершении лагерных сборов этого года 12-й гренадерский Астраханский полк был оставлен в Москве на постоянных квартирах, а на его место в Рязань заступил 11-й гренадерский Фанагорийский полк; решение об этом состоялось ещё в феврале 1882 г. [365, л. 8]. Следует пожалуй, отметить, что незадолго до выпуска В.А. Городцев стал свидетелем - и даже, скорее всего, непосредственным участником - события, которое оказалось в центре внимания не только Москвы, но и всей России.

В понедельник 28 июня 1882 г., на память перенесения мощей святых африканских бессребреников Кира и Иоанна, а также валаамских чудотворцев Сергия и Германа, наша древняя столица провожала в последний путь великого русского полководца, земляка В.А. Городцева, генерала-от-инфантерии Михаила Дмитриевича Скобелева (1843-1882). «Москва на это время как бы замерла: всякая деятельность прекратилась, все устремились к месту скорбной церемонии. В этот день ни в одной московской гостинице не было ни музыки, ни пения. Все городские увеселительные сады и театры, все загородные развлекательные учреждения отменили в знак траура свои представления. По обеим сторонам Красноворотской площади были выстроены шпалерами войска. Они стояли также и вдоль спуска к вокзалу Рязанской железной дороги. В строю находились воспитанники военных гимназий и юнкера Александровского (военного. -А.Ж.) и Московского (юнкерского. -А.Ж.) пехотных училищ. Присутствовали Великие Князья Алексей Александрович и Николай Николаевич Старший, приехавшие из Петербурга экстренным поездом» [378, с. 66].

Несколько позже, 28 сентября 1882 г., приказом по 3-й гренадерской дивизии за № 218 22-летний юнкер Василий Городцев был переименован в подпрапорщики - довольно своеобразный промежуточный чин. Обладатель этого чина, ещё не будучи офицером, занимал, тем не менее, должность субалтерна, т. е. младшего офицера роты, а потому назначался во все ответственные офицерские дежурства - по полку, в караулы, на городскую гауптвахту и пр. Неудивительно, что благоразумные нижние чины величали подпрапорщика, как и большую часть обер-офицеров, до армейского штабс-капитанавключительно,

«Ваше Благородие» (хотя официально подпрапорщик значился в унтер-офицерских, т. е. нижних, чинах и обращаться к нему следовало «господин подпрапорщик» [99, с. 19, 131]. К тому же ещё с 1880 г. подпрапорщики официально были допущены в Офицерские Собрания [271, с. 83], что лишний раз подчёркивало, в глазах подчинённых, их реальный офицерский статус. Ярким внешним отличием подпрапорщика, облачённого в офицерскую форму, были погоны нижнего чина, правда, с широкой продольной нашивкой, как у старшин Советской Армии с ноября 1973 г. (ближайшие к подпрапорщикам унтер-офицеры, фельдфебеля русской армии имели на погонах широкую поперечную нашивку - как у наших старших сержантов с января 1943 г.).

Форма, которую надел В.А. Городцев после выхода из Училища, заметно отличалась от той, что была на нём, его сотоварищах и офицерах при поступлении в полк. Точнее сказать, «переодевание» Василия Алексеевича и его сослуживцев было начато ещё год назад, в Училище. В июле 1881 г. по инициативе Императора Александра III открылась серия обмундировальных приказов по военному ведомству «в видах упрощения различных форм». К ноябрю того же года эта серия вылилась уже в более чем кардинальную перемену. Отныне основные элементы русской формы выглядели следующим образом. На голове -круглая прямая шапка из чёрной мерлушки (показательно ехидство термина: «мерлушка», согласно В.И. Далю, - дохлятина, т.е. шкурка палой овцы [136, II, с. 320]. Высота этой шапки - четыре дюйма (ок. 10 см), сама же она имела плоский суконный верх и медный герб, под которым располагались корпоративные эмблемы по роду оружия (у гренадер - круглая ручная граната с подожженным фитилём). Офицерский мундир был тёмно-зелёным и представлял собой куртку с запашным бортом на пяти крючках без пуговиц, со стоячим воротником; длина мундира от талии у пеших войск 12 дюймов (чуть больше 30 см), у конных -немного короче, на два дюйма. Шаровары у офицеров также тёмно-зелёные с красной выпушкой, заправленные в высокие сапоги «гармошкой». Парадная форма отличалась от повседневной незначительно - эполетами вместо погон и шарфом вместо кушака (да и вообще, после богатейшего многообразия разновидностей формы в эпоху Александра II, теперь их осталось всего лишь три: парадная, обыкновенная и сюртук [86, с. 219]. Цветная выпушка по фуражкам, мундирам, пальто и шинелям осталась, правда, той же, что и при Императоре Александре II (роспись выпушек в тогдашней русской армии см.: [375, с. 279]). В качестве повседневной и визитной формы офицерам оставили двубортные тёмно-зелёные сюртуки покроя 1809 г. (с незначительными переменами за минувшие десятилетия по текущей моде статского платья). Не претерпели изменений и офицерские пальто, шинели, а также заслуженно полюбившиеся всем баш¬лыки. Кроме того, в качестве летней формы были сохранены белые офицерские кителя и фуражки с цветной выпушкой или же под съёмными белыми чехлами («чахлами», как ещё писали в то время). Именно в таком, ладно-приглядистом виде, при белом кителе и фуражке, В.А. Городцев предпочёл изобразить себя в бытность на службе под Рязанью, уже по старым воспоминаниям, в 1932 г. [65, с. 2, 8]. Финальные аккорды в переоблачении русской армии прошли к августу - сентябрю 1882 г. [107, с. 86-89], под завершение летних сборов, почему за новой формой и закрепилось в литературе обиходное именование

«образца 1882 г.», ставшее почти официальным. Характерный вариант такого обмундирования можно видеть на конном памятнике Императору Александру III в С.-Петербурге, который ныне установлен во внутреннем дворике Мраморного дворца и просматривается сквозь его решётку даже тогда, когда дворик заперт (археологи Должны хорошо знать этот дворец: до 1937 г. в нём располагалась Государственная Академия Истории Материальной Культуры).

Изменение русской военной формы в начале 1880-х гг. произвело на современников двойственное впечатление. С одной стороны, они признавали, что «в основу нового обмундирования были положены единообразие, дешевизна и удобство носки и пригонки» [375, с. 279]. «Мундир со стоячим воротником в армии с прямой спиной и бортом безо всяких кантов застёгивается на крючки, которые можно свободно перешивать, уширяя или суживая мундир» [ib.] для помещения под него различного рода телогреек («теплушек», как их ещё тогда называли) и кольчуг. Принципиально важным было и удаление с мундиров и шинелей пуговиц: «отсутствие пуговиц имеет ещё и ту выгоду, что устранён лишний блестящий предмет, могущий в солнечную погоду обратить внимание неприятеля и вызвать его огонь; такое же значение имеет и отмена султанов, касок с блестящими гербами и лацканов» [ib.]. Однозначно на «ура» было встречено упразднение пресловутых кепи образца 1862 г., которые только ленивый вот уже два десятка лет не честил крайне неудобными и уродливыми. В целом новое обмундирование было построено весьма рационально и, главное, отличалось прикладистостью в полевой работе. Некоторые образцы формы 1882 г., а также сравнительный материал по предшествующему обмундированию русской армии, обмундированию эпохи Императора Александра II, в котором В.А. Городцев начинал свою военную службу, читатель может видеть на довольно качественных иллюстрациях в [107; 81].

С другой стороны, многих солдат и офицеров начала 1880-х гг. шокировало нарочитое упрощение формы, утрата ею внешней эффектности, стильности; а ведь последнее обстоятельство органично (и, следует признать, не без основания) увязывается воинами с внутренним достоинством их службы. Подчёркнуто жёстко аттестовал тогдашнюю ситуацию небезызвестный военный историк А.А. Керсновский: «Офицеры стали походить на обер-кондукторов, гвардейские стрелки - на околоточных надзирателей, фельдфебеля - на сельских старост в кафтанах с бляхой. Солдаты в своём сермяжном обличий стали похожи на паломников, особенно в армейской пехоте, где были упразднены ранцы и вместо них введены "вещевые мешки" - точная копия нищенской котомки - носившиеся через плечо. <...> Офицеры стремились смягчить уродство новой формы, каждый на свой вкус. Одни укорачивали мундир на прежний образец, другие, наоборот, удлиняли, приближая его к сюртуку, третьи по примеру стрелков утрировали напуск шаровар, доводя их до носков сапог. В результате... нельзя было встретить двух офицеров, одинаковым образом одетых.

Этим обезображением армии была совершена психологическая ошибка. Внешний вид значит очень многое для воинского вида, поддерживающего и воинский дух. Александр III посмотрел на блестящие мундиры как на дорого стоящую мишуру. Но в глазах офицеров и солдат это была далеко не мишура. Они сохраняли преемственность с прошедшими геройскими эпохами. <...> Утилитарный материализм этой реформы (бывший, впрочем, вполне в духе века) сказался самым отрицательным образом в духовно-воспитательной области - самой важной области военного дела. В пехотных полках, как гвардейских, так и армейских, солдаты, уходя в запас, отказывались брать мундиры нового «мужицкого» покроя, а на свой счёт перешивали их по старой форме - обязательно с лацканами. Увольнявшиеся в отпуск щеголяли в деревне с лацканом, который снимали, возвращаясь с побывки обратно в полк» [241, с. 12]. Да что там солдаты-срочники - хорошо известны случаи, когда заслуженные, боевые генералы, аристократы, герои Балкан, Кавказа и Туркестана, демонстративно подавали в отставку, не желая менять мундир на «мужицкий кафтан» [207,1, с. 10].

Впрочем, служба в древней столице продолжалась для подпрапорщика Василия Городцева недолго - лишь осень и часть зимы 1882 г., до ближайшего Рождества, которое он и провёл в Москве. Приказом от 4 января 1883 г. по 3-й гренадерской дивизии за № 2 В.А. Городцев переводится, вследствие изъявленного им желания, в 11-й гренадерский Фанагорийский генералиссимуса князя Суворова полк [426, л. Зб.об.; 427, л. 67-67об.].

Главной причиной этого перевода была, конечно, необходимость производства в первый офицерский чин. Как окончивший Юнкерское Училище по 2-му разряду, В.А. Городцев мог быть произведён лишь по остаточному принципу, т. е. на вакансию (см. Прил. 9). А дожидаться вакансии в столичном гарнизоне было делом безнадёжным: её постоянно перехватывали у незадачливых подпрапорщиков очередные выпускники военных училищ - перворазрядники, желавшие служить в Москве. Оба полка, Астраханский и Фанагорийский, составляли 2-ю бригаду 3-й гренадерской дивизии, так что перевод В.А. Городцева не представлял никаких организационных затруднений и был в кадровой практике русской армии того времени делом вполне естественным.

Разумеется, 11 -й гренадерский Фанагорийский полк был выбран В.А. Городцевым для дальнейшего прохождения службы не случайно. Как уже сказано, в 1882 г. этот полк перемещается, на смену астраханским гренадерам, в Рязань. «Хотелось бы выйти в полк, стоящий поблизости к родному дому, - вспоминал соответственную мотивировку психологического порядка А.И. Куприн, сам бывший юнкер 3-го Московского Александровского Военного Училища. - Тёплый уют и все прелести домашнего гнезда ещё сильно говорили в сердцах этих юных двадцатилетних воинов» [290, с. 397-398]. Наконец, оставить Москву побуждала В.А. Городцева и откровенная,

«купеческая» дороговизна жизни в древней столице, а ведь расходы привилегированного гренадера и без того были непомерно велики. Не говоря уже о всём прочем, один только парадный мундир обходился буквально втридорога. Он, в отличие от повседневного, строился чинами Московского гарнизона из английского, а не из отечественного сукна, за что и назначалась тройная цена; обновлять же этот мундир для торжественных прохождений по Манежной площади приходилось ежегодно, а то и дважды в год [207, I, с. 108]. За собственный счёт офицер приобретал вообще всё обмундирование новых сроков, а также личное оружие - шашку и револьвер.

Следует подчеркнуть, что последнее обстоятельство имело в то время исключительное, основательно позабытое сегодня значение. Офицер просто не мог появиться на публике без оружия: отсутствие такового указывало, что имярек находится под домашним арестом. «Офицерское оружие, - констатировало одно из наших военных изданий в 1907 г., подводя итоги первой русской революции, - это эмблема рыцарства и соединённого с ним понятия об особенной сословной чести» (цит. по: [354, с. 224]). Лишь накануне Первой мировой войны, когда В.А. Городцев уже был в отставке, вышло первое официальное послабление: теперь офицеры могли ходить без оружия вне строя в лагерях [318, № 3, с. 31]. Действительно, штатская публика их здесь, как правило, не видела. Но хорошо ли было, что свои же солдаты повседневно созерцали безоружных офицеров? Как вообще можно уважать начальствующего чина, оружия не имеющего? Не случайно большая умница генерал М.И. Драгомиров и на склоне лет подчёркивал: «Офицер должен быть смирен и безобиден, как овечка, но малейшее посягательство на оскорбление его действием должно вызывать с его стороны возмездие оружием, мгновенное, рефлекторное...» (цит. по: [354, с. 183]).

О револьвере того времени как личном оружии офицера речь пойдёт ниже, а вот шашка, пусть даже и свежая, образца 1881 г. [287, с. 80-81], для реальной боевой работы пехотного офицера давно уже была непригодна. Сами носители этого белого оружия многократно высказывались по данному поводу очень эмоционально, с раздражением: «Шашки оставили старые, что было некрасиво и неудобно» [318, № 3, с. 31]. И недаром генерал Р.А. Фадеев, который имел богатый опыт Кавказской войны, ещё в 1860-е гг. предлагал дать офицерам в качестве личного белого оружия не саблю и не шашку, а «обоюдоострый большой лезгинский кинжал. Это оружие так страшно, что атака Лезгин много утратила своей силы с тех пор, как они, под влиянием вышедшей из Чечни моды, заменили его шашкой» [620, с. 95]. И опять же не случайно скромный командир пехотного батальона, участник обороны Севастополя оценивал один из эпизодов своей боевой работы так: «Когда нашему полку было передано приказание идти на штурм, то я был уже пешком. В одной руке у меня был кистень, а в другой кинжал. Это повернее форменной сабли» (цит. по: [259, с. 62]).

Но, к сожалению, и много лет спустя положение дела в этой важной сфере не изменилось. Так, по свидетельству графа А.А. Игнатьева, участника Русско-японской войны, вскоре по прибытии на фронт его «стала раздражать шашка. Зачем нужен пехотному офицеру этот тяжёлый предмет? <...> В военное время никто в пехоте за всю войну не зарубил ни одного японца. Шашка болталась между ног: при карабкании на сопки и при перебежках её надо было придерживать рукой!» [207, I, с. 234]. На самом же деле ситуация была ещё хуже: офицеру при пешей ходьбе вообще всегда приходилось поддерживать шашку левой рукой в горизонтальном положении - это хорошо видно на одном из недавно опубликованных ретроспективных автопортретов В.А. Городцева [65, с. 2]. Однако давно уже необходимые нашей армии лезгинские кинжалы начнут появляться в технических войсках и у разведчиков, да и то как оружие ограниченного стандарта, лишь накануне Первой мировой войны - много после того, как В.А. Городцев оставит службу [287, с. 118-119].

В четверг 13 января 1883 г., т. е. в самый канун отдания Богоявления, подпрапорщик В.А. Городцев прибыл, наконец, в Фанагорийский полк (Василий Алексеевич явно не спешил исполнить предписание, но и наказан за это, судя по всему, не был). Здесь В.А. Городцев зачисляется младшим офицером в крайнюю, 12-ю роту 3-го батальона [427, л. 67об.]. 11-й гренадерский Фанагорийский полк как отдельная часть русской армии был из числа сравнительно поздних - из тех, которые образовались во второй половине 1780-х гг. по замыслу укрупнения гренадерских подразделений. В частности, фанагорийских гренадер собрали в начале 1788 г. из соответствующих гренадерских рот двенадцати пехотных полков - Апшеронского, Архангелогородского, Витебского, Вологодского, Днепровского, Ингерманландского, Новгородского, Ростовского, Смоленского, Тульского, Углицкого и Черниговского. Эти двенадцать рот были сведены по тогдашнему нормативу в четыре батальона [555, с. 10]. Первым по времени командиром фанагорийцев стал полковник М.П. Ушаков; однако уже 2 марта он был смещён: «Ушаков крайне бестолков и вял», - с раздражением писал о нём князь Г.А. Потёмкин (цит. по: [590, с. 560]). На его место был направлен командир Козловского пехотного полка полковник П.П. Сытин, что А.В. Суворов прокомментировал в письме Г.А. Потёмкину так: «Наградить изволили, Светлейший Князь! фанагорийский полк Сытиным, о нём плакали здешние Козловцы» [ib., с. 128]. В этом же письме от 9 марта 1788 г. А.В. Суворов выражает благодарность за назначение его шефом вновь создаваемой части: «Не оставили, Светлейший Князь! Меня наградить и гербами Фанагорийского полка; то будет образец, как моего любезного вождя» [ib.]. Впоследствии Фанагорийский полк пополнялся также за счёт других воинских частей; к примеру, в 1833 г. к нему были присоединены несколько батальонов 6-го карабинерного полка [93, № 1, с. 58-59; № 2, с. 156].

Полковой праздник вновь созданной части был установлен 30 августа - на «пренесение мощей святого благоверного князя Александра Невского из Владимира в царствующий град святого Петра» [59, I, с. 334] в 1724 г., т. е. попросту говоря - на день ангела А.В. Суворова, первого по времени шефа полка. Следует отметить, что эта память, которая приходилась на самый исход летних маневров, была одной из наиболее чтимых, любимых в русской армии. Александровым днём совершали свой праздник не только фанагорийцы-суворовцы, но и, скажем, все части Кубанского казачьего войска, Михайловские Артиллерийские Учи¬лище и Академия, лейб-гвардии Атаманский полк, лейб-гвардии гренадерский Павловский полк, а также ещё двадцать семь пехотных и стрелковых полков [592, с. 82]. Разумеется, этот день был и кавалерским праздником одного из высших орденов страны - ордена Св. Александра Невского. Также 30 августа совершалось тезоименитство всех трёх русских государей, носивших имя Александр, а заодно и всех вообще Александров, членов Императорской Фамилии. Накануне этого дня по всей России служилось «всенощное бдение святому благоверному великому князю Александру Невскому и, в самый день праздника, по Литургии молебен святому, со звоном» [59, I, с. 334], а затем проходил церковный парад воинских частей-именинников. Наконец, для полноты картины можно добавить, что этот день, равно как и предшествующий ему 29 августа праздник Усекновения главы св. Иоанна Предтечи, когда совершалось «поминовение православных воинов, за веру и отечество на брани убиенных» [ib., с. 333], - оба этих дня с давних времен были у нас торжественными, неприсутственными, одними из важнейших праздничных дней Российской Империи.

Собственный праздник (а, соответственно, и персональная икона) был не только у полка, но и у каждого батальона и даже у каждой роты русской армии. Так, городцевская 12-я рота фанагорийцев имела своим торжественным днём один из двунадесятых праздников Православной Церкви - Сретение Господне, которое совершается 2 февраля и который также был в Российской Империи неприсутственным. В 1883 г. этот ротный праздник пришёлся на среду 3-й недели по прибытии и зачислении подпрапорщика В.А. Городцева в полк (см. Прил. 1), так что Василий Алексеевич успел на своё корпоративное торжество по новому месту службы как раз вовремя.

Вновь сформированный на исходе XVIII в. гренадерский полк назвали подчёркнуто археологически - в честь самого крупного античного города на Таманском полуострове, который сохранил своё имя и в средние века. Следует обратить внимание на то, что для поздней Екатерининской эпохи именование такого рода было модно и даже представляло собою хороший тон, поскольку демонстрировало особое, изощрённое интеллектуальное изящество, якобы глубокое знание древности. В начале 1790-х гг. А.В. Суворов возвёл в окрестностях этого замечательного городища очень важную для нас в стратегическом отношении Фанагорийскую крепость. По ходу ее строительства были получены (хотя, конечно же, при этом весьма серьёзно пострадали) первые существенные археологические материалы, в том числе где-то в 1787-1790 гг. и затем, повторно, в августе 1792 г. - знаменитый Тмутараканский камень, о котором я уже говорил в первой главе. Интересно, что Высочайшим указом от 8 октяб¬ря 1802 г. Фанагория была переименована в Тмутаракань; однако это имя, несмотря на его очевидную историческую обоснованность и Императорскую волю, как-то не прижилось. Со временем и сама Фанагория исчезнет с административной карты Таманского полуострова, перейдя на карты археологические. Останется в России лишь Фанагорийский казачий посёлок, но он расположен уже сравнительно далеко - в Кубанской области, в горах и дебрях Северного Кавказа. Возможно, это последнее наименование состоялось по инициативе какого-нибудь ветерана-фанагорийца, который перешел в Ермоловскую эпоху из гренадер в бравые пограничные казаки. Ну и, конечно, на винных прилавках нашего времени мы по-прежнему можем лицезреть гордое слово «Фанагория»...

Боевое крещение гренадеры-фанагорийцы приняли в шедшую тогда Турецкую кампанию, отличившись первоначально при штурме крепости Измаил 11 декабря 1790 г. Подробности подвигов новорожденного полка обстоятельно освещает хорошо известный в нашей военной историографии рапорт князя Г.А. Потёмкина от 8 января 1791 г., аттестуя их, в частности, так: «Фанагорийского полка передовые гренадеры дрались, как львы. <...> Начальствовавший Измаилом сераскир Айдос Мегмет трехбунчужный паша, засевший с толпою более тысячи человек в каменном строении и не хотевший сдаться, атакован Фанагорийскими гренадерами под командою полковника Золотухина (начальника штурмовой колонны, в составе которой действовали фанагорийцы. ~ А.Ж.) и со всеми бывшими с ним побиты и переколоты; в числе же убитых четыре паши двухбунчужные» (цит. по: [555, с. 11, 13]). Так что отнюдь не случайно старшинство Фанагорийского полка долгое время будет считаться именно с 1790 г. [94, с. 231], и даже всеми почитаемый, до сих пор весьма авторитетный «Энциклопедический Словарь» Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона называет по инерции именно эту, уже явно устаревшую к началу прошлого века датировку старшинства фанагорийцев (т. XXXV, полутом 69. СПб., 1902, с. 289).

В дальнейшем фанагорийские гренадеры, осенённые именем первого своего шефа - князя Италийского, графа А.В. Суворова-Рымникского (Высочайшим повелением от 17 августа 1826 г. имя Александра Васильевича Суворова было дано этому полку навечно, «в уважение к заслугам Генералиссимуса, бывшего шефом полка»), проявили себя во многих сражениях. Прежде всего полк участвовал в Польской кампании (штурм 24 октября 1794 г. Праги, предместья Варшавы), а также в войне с Францией 1805-1807 гг. (сражение 20 ноября 1805 г. под Аустерлицем) и Турцией 1806-1812 гг. (взятие 22 мая 1810 г. крепости Базарджик к северу от Варны). Последнее обстоятельство обратило на себя особое внимание тогдашних военных специалистов. В частности, в агентурных материалах по русской армии, которые собирало французское посольство накануне вторжения Наполеона в Россию, гренадерский Фанагорииский полк так именно и аттестован - кратко, но весьма многозначительно: «Этот полк получил Георгиевские знамена, а каждый солдат -медаль за штурм Базарджика» (цит. по: [63, с. 31]).

Разумеется, впоследствии фанагорийцы отличились и в Отечественной войне 1812 г. (Бородино, Малоярославец, Тарутино), и в европейской кампании 1813-1815 гг., и в подавлении польского мятежа 1830-1831 гг. (Остроленка, 14 мая 1831 г.), а также в Русско-турецкой войне 1877-1878 гг. (сражение под Плевной в ноябре 1877 г.). В соответствии со всеми совершёнными ими подвигами, фанагорийцев не раз награждали Георгиевскими знамёнами, Георгиевскими же серебряными трубами, а также прочими коллективными знаками отличия. Среди последних особо почитался ветеранами полка так называемый «слюнявчик».

Металлический нагрудный знак-ошейник (иноформа части доспеха, которая представляла собой толстый полумесяц и прикрывала ключицы и нижний отдел горла, почему и получила в обиходе несколько ехидноепрозвище «слюнявчик»),

носимый офицерами-фанагорийцами при парадном обмундировании, имел характерные, значимые для истории полка особенности. В центре фанагорийского «слюнявчика» располагался большой двуглавый орёл, на который был наложен наградной крест за взятие в 1790 г. Измаила с овальными концами и надписью «За отменную храбрость». На фланговых щитах, увенчанных императорскими коронами, выбита латинская цифра «С», поскольку этот знак был учреждён по случаю 100-летнего юбилея полка, в 1890 г.

В связи с этим, следует принять во внимание то важное обстоятельство, что к началу XX в. «слюнявчики» как отличительный знак имели в русской армии далеко не все, но лишь некоторые избранные части, немногим более двухсот гвардейских и армейских полков и батальонов. В поле фанагорийского

«слюнявчика», по сторонам от двуглавого орла, можно видеть надпись: «За взятие штурмом Измаила в 1790 г. и Праги в 1794 г.». Знак с аналогичными отличиями и текстами нижние чины Фанагорий¬ского полка носили на своих головных уборах.

Неудивительно, что члены Императорской Фамилии охотно записывались в такой полк, а именно в 1-ю его роту, которая традиционно для полков и учебных заведений нашей армии именовалась «ротой Его Величества». 5 августа 1845 г. не кто иной, как сам Государь Император Николай Павлович лично изъявил желание быть зачисленным в списки фанагорийцев. В августе 1861 г. его внук, Великий Князь Александр Александрович (впоследствии - Император Александр III), будучи в Москве, посетил «казармы Фанагорийского гренадерского полка, в который он был зачислен в предшедшем г., и пригласил к обеду командира и офицеров. В именины Государя, с которыми совпадал и полковой праздник Фанагорийского полка, он после обедни, отслуженной в Успенском соборе митрополитом Филаретом, снова поехал в полк на церковный парад» [598, с. 290]. 21 сен¬тября 1880 г., в день своего 20-летия, младший брат Наследника Цесаревича, Великий Князь Павел Александрович, также был за¬числен в 1-ю роту гренадер-фанагорийцев. А 29 октября 1891 г. уже его сын, Великий Князь Димитрий Павлович, назначается по случаю своего недавнего рождения шефом Фанагорийского полка и остаётся таковым вплоть до расформирования этой героической части на исходе Первой мировой войны. Незадолго до этого назначения 18 сентября 1891 г. депутация фанагорийцев присутствовала на погребении матушки Димитрия Павловича, Великой Княгини Александры Георгиевны (1870-1891) [407, стб. 2543-2544]. Впрочем, В.А. Городцев, судя по данным его послужных списков, в состав этой депутации не входил (см. Прил. 1).

По окончании Русско-турецкой войны место Фанагорийского полка в территориальном расписании русских войск было определено не сразу. Сначала в 1878 г. полк был выведен на постоянные квартиры в Усмань, уездный город Тамбовской губернии (судя по бумагам полка, которые сохранились в Российском Государственном военно-историческом архиве (Лефортово), тогда состоялось несколько интересных свадеб офицеров-фанагорийцев с местными барышнями). И лишь несколько позже, в 1882 г., Фанагорийский полк ставят в Рязань, на смену 12-му гренадерскому Астраханскому полку.

Уже через три дня по прибытии в полк В.А. Городцев наряжается начальником караула в городской Тюремный Замок [427, л. 84]. Обращает на себя внимание, что первые месяцы службы в Рязани Василий Алексеевич ходит, раз за разом, исключительно в этот наряд [ib., л. 84-493]. Скорее всего, и сам молодой офицер ничего не имел против такого расклада: ему наверняка импонировала продолжительная автономная вахта с небольшой командой, к тому же в отдалении от полка и вообще от чего бы то ни было из ближайшего повседневного окружения (в те годы четыре поста Тюремного Замка Рязани обеспечивали под командой офицера два унтер-офицера, ефрейтор, музыкант и тринадцать рядовых от каждой роты попеременно). Тем более, что со временем В.А. Городцев охотнее всего будет руководить именно отдельными полковыми командами - небольшими по составу, но весьма самостоятельными подразделениями, призванными решать особые задачи.

Перевод в Рязанский гарнизон наконец-то позволил В.А. Городцеву продвинуться по службе. Высочайшим приказом от 19 февраля 1883 г. (в ещё один высокоторжественный Александров день, память освобождения российских крестьян от крепостной зависимости) он был произведён в прапорщики - в то время первый обер-офицерский чин русской армии. Теперь на уже вполне законном основании нижние чины должны были именовать В.А. Городцева «Ваше Благородие», а мундир его украсили офицерские погоны в один просвет и с одинокой, небольшой, но весьма многообещающей звёздочкой. Однако второй разряд по образованию, полученный Василием Алексеевичем в Юнкерском Училище, всё ещё давал о себе знать. Вместо нескольких месяцев (как полагалось обладателю 1-го разряда), В.А. Город-цев пробыл в прапорщиках более полутора лет, и лишь в сен¬тябре 1884 г. был произведён в подпоручики, т. е. двумя годами позже сверстника - юнкера Военного Училища, который держал офицерский экзамен одновременно с В.А. Городцевым, а вот выходил из школы в полк сразу подпоручиком.

К тому же теперь начинало действовать относительно В.А. Городцева ещё одно важное неравенство в положении выпускников юнкерских и военных училищ. Если для производства в чин поручика последним должно было прослужить в под¬поручиках только три года, то В.А. Городцеву и его однокорытникам - целых четыре. Поручиком Василий Алексеевич станет лишь Высочайшим приказом от 30 августа 1888 г. - на 29 году жизни, при начале своих археологических изысканий, в том возрасте, когда многие его сверстники, более удачливые по службе, уже были капитанами и даже подполковниками (звание майора В.А. Городцеву во всяком случае не «грозило»: оно было отменено ещё в 1884 г.). Таким образом, офицеры из вольноопределяющихся стабильно отставали в чинопроизводстве от сверстников «из кадет», в лучшем случае на два-три года (реально же, с учётом возрастной разницы прихода в армию, на пять-семь лет). Очевидно, что это важное обстоятельство серьёзно уязвляло всякое молодое честолюбие, а уж такое честолюбие, как у В.А. Городцева, в особенности.

Перебравшись в Рязань, В.А. Городцев сохраняет, тем не менее, связь с древней столицей, где прошли два с половиной года действительно лучшей поры его жизни. Так, уже в мае 1883 г. фанагорийцы размещаются в лагерях под Москвой - в составе войск Гвардейского и Гренадерского корпусов, собранных здесь по случаю коронования Государя Императора Александра III. Парадная, а потому весьма обременительная, хлопотная работа гренадер-фанагорийцев совершалась тогда большей частью на улицах столицы; показательно, что в своих воспоминаниях В.А. Городцев отмечает: «Я помню день его (Императорского Русского Исторического Музея на Красной Площади. -А.Ж.) открытия для публики» [125, с. 4]. Из этого, в частности, следует, что В.А. Городцев каким-то образом присутствовал в воскресенье 27 марта 1883 г. на торжествах по случаю открытия первых одиннадцати залов Исторического Музея, - торжествах, которые были заблаговременно приурочены к церемониалу коронования Их Императорских Величеств [243, с. 47]. За ответственное и результативное участие во всех этих торжествах В.А. Городцев получит первую свою офицерскую награду - памятную тёмнобронзовую медаль для ношения на груди на ленте ордена Св. Александра Невского (см. Прил. 1). Да и впоследствии регулярная связь В.А. Го-родцева с древней столицей будет сохраняться; по ходу ежегодных летних учений его полк постоянно совершал марши на Москву, да и иными способами взаимодействовал с различными частями столичного гарнизона. Кроме того, существовали и регулярные служебные связи со штабами, расположенными в Москве, - дивизионным, корпусным и окружным.

Тем временем к первой половине 1880-х гг., когда диаконский сын В.А. Городцев осваивался в новом для него положении русского офицера-гренадера, в рязанских полевых археологических изысканиях наступает очередное затишье. Н.В. Любомудров скончался, Ф.Д. Нефедов перешёл на изучение Южно-Уральских памятников и древностями Поочья больше не занимался, отошёл от археологии престарелый С.И. Бочарников... И лишь неутомимый А.В. Антонов упорно продолжал вот уже которое десятилетие пополнять свою замечательную Кунсткамеру. Так, он смог приобрести остатки Канищевского клада (несколько куфических монет и серебряных прутиков), который был обнаружен в 1880 г. на хуторе купца Логинова и, естественно, расхищен местными жителями [641, с. 3; 580, с. 241; 269, с. 90]. Некий господин Правоторов информировал Императорское Московское Археологическое Общество об известных ему памятниках древности Рязанской губернии [434, с. 32], и далее всё в том же скромном роде...

Следует отметить, что передышка на Рязанщине вышла на этот раз вполне типичной применительно к истории отечественной археологической науки в целом. А именно - местные любители старины не спеша осваивались в новой для них ситуации; да и гносеологический потенциал провинциальных работников был тогда, мягко говоря, не очень велик. Рязанской археологии настоятельно требовался лидер - такой учёный и организатор, который был бы способен возглавить именно это, достаточно специфическое, местное сообщество и задать ему надлежащий научный тон. Недаром уже с 1882 г. по Рязанщине начинают ходить упорные слухи о том, что в губернском центре будет учреждена «местная Археографическая Комиссия для разработки вопросов по части истории и археологии Рязанского края, куда привлечены будут все учёные, не исключая и особ духовных. Но когда-то всё это будет в Рязани?! Предполагается даже устроить губернский музей, архив и библиотеку» [146]. Таким лидером, главой и душой учёной Рязани оказался на сей раз Алексей Васильевич Селиванов (1851-1915) - человек, которому суждено было сыграть не последнюю роль и в истории Рязанской Учёной Архивной Комиссии, и в процессе становления В.А. Городцева как археолога, да, пожалуй, и вообще в истории отечественной археологии на исходе XIX в.

Русский служилый аристократ, А.В. Селиванов был скромным, но достойным потомком татарского витязя, выходца из Большой Орды некоего Кичибея. Где-то в довольно бурном для Рязани начале первого десятилетия XV в. этот Кичибей (дословно - «малый, меньшой князь», т. е., попросту говоря, аристократ, не имеющий реальных перспектив в Орде) перешёл на русскую службу. Здесь при крещении он получил имя Селиван (правильно - Сильван) в честь одного из мучеников Православной Церкви, которая поминает несколько одноименных святых угодников (греч. Сильван, дословно - «леший», «дикий»; возможно, крещальное имя было дано Кичибею неспроста, с учётом внешнего облика и темперамента витязя), и стал боярином при дворе Рязанского князя Фёдора Ольговича [546, ХХIII, I, с. 15-17]. Потомки Кичибея-Селивана скромно, но с достоинством служили Отечеству. Одни в ХV-ХVII вв. сложили свои головы - кто от казанцев на Свияге, а кто «от литовских людей» под Тулой,Смоленском и «под Москвою в разоренья»; другие стали воеводами различных городов России - от Зарайска и Брянска до Великого Устюга - а также стольниками [ib., с. 2-3, 19]. И даже среди холмогорских и великоустюжских иконописцев XVII в. мы видим нескольких Селивановых [273, с. 592], хотя, возможно, они и не принадлежат именно к этой фамилии.

Но совершенно точно, что к числу служилых людей из этого замечательного рода относился Павел Михайлович Селиванов - второй сын Михаила Ивановича, убитого под Тулой в Смутное время, пожалованный в 1629 г. стольником к Святейшему Патриарху Московскому и всея Руси Филарету, родителю тогдашнего государя Михаила Фёдоровича. В 1653-1656 г. П.М. Селиванов состоял воеводой в городе Карпове - важном опорном пункте на Белгородской засечной черте; затем он служил в различных полках, а в 1660 г. был убит в походе «от литовских людей» в Губорях [543, с. 76, 78; 546, XXIII, 1, с. 20, 32]. Третий сын его, Иван Павлович Меньшой (1653-?), значится во многих службах и походах южного направления 1670-1680-х гг., а с 1692 г. - стряпчим (в то время это была должность чиновника при Государе для особых поручений). В 1722 г. на смотру служилых дворян констатировано, что И.П. Селиванов уже «стар», а потому «за старостию от службы и от дел отставлен и впредь ни к каким делам никуда спрашивать его не велено» [543, с. 81; 546, XXIV, 1, с. 58, 87]. Скончался И.П. Селиванов, согласно опубликованным документам, где-то по своём 80-летии.

Второй сын Ивана Павловича Селиванова-Меньшого, Михаил Иванович (1688-1753), прямой деятель Петровской и последующей эпох, был сержантом лейб-гвардии Преображенского полка, егермейстером Их Императорских Величеств Петра I и Петра II, полковником. Кроме того, в 1737-1739 гг. он состоял воеводой Севской провинции; в отставку вышел уже при Анне Иоанновне. «В качестве егермейстера при дворе Его Императорского Величества, Михаил Иванович пользовался особенным расположением Императора Петра II, который, как известно, страстно любил псовую охоту. <...> В фамильном архиве Селивановых сохранились списки стай царской охоты с указанием,кому из придворных принадлежали собаки, входящие в состав царской охоты. Несомненно, что от времён Михаила Ивановича идёт в роде Селивановых традиционное пристрастие к псовой охоте, чем также объясняется и то обстоятельство, что долго ещё, и даже до последнего времени (цитируемая работа опубликована накануне Первой мировой войны. - А.Ж.), борзые селивановские собаки почитались лучшими в Рязанской губернии» [543, с. 84-85; 546, XXV, 1, с. 153-155]. Причём не только борзые; столь же известны и впечатляющи были в старой России и «селивановские гончие с менее яркими подпалинами (здесь автор имеет в виду экстерьер гончих Орловской губернии. -А.Ж.), почти все белогрудые и с загривинами, с сильно развитою грудью, коренастого сложения, сухими и короткоухими головами. Польская кровь (селивановских гончих. -А.Ж.) обнаружилась в кругловатых головах и несколько коротких и толстых мордах, круглом обрезе ушей и отсутствии подшерстка» [504, с. 393-394].

Старший сын Михаила Ивановича Селиванова, Павел Михайлович (1732-1779), служил в Нарвском драгунском карабинерном, С.-Петербургском карабинерном и лейб-гвардии Семёновском полках. Прошёл всю Семилетнюю войну, где участвовал во многих известных сражениях, в том числе при Гросс-Егерсдорфе 19 августа 1757 г., взятии крепости Дризен 3 июля 1758 г., в операциях в Силезии, Бранденбурге и Померании и пр. В 1774 г. П.М. Селиванов вышел в отставку в чине секунд-майора. На покое подвизался как заседатель Зарайского уездного суда, отец шестерых детей и страстный борзятник [543, с. 89, 93-94; 549, II, с. 3-14].

Младший сын Павла Михайловича и дед Алексея Васильевича, Василий Павлович Селиванов (1772-1856), окончил в 1793 г. едва ли не лучшее военно-учебное заведение своего времени - Шляхетный Сухопутный Кадетский Корпус, после чего служил в мушкетёрах Московского гарнизона, а в 1801 г. вышел в отставку в чине майора (был, правда, в его военной биографии ещё один краткий эпизод - избрание в 1807 г. тысячным начальником Зарайского земского войска). На «гражданке» В.П. Селиванов был надзирателем за прогонами гуртов, уездным судьёй и уездным же предводителем дворянства в Зарайске. Однако большую часть жизни он провёл в своём имении Любава, где увлекался садоводством и псовой охотой, лечением крестьян, «заменяя собою и врача, и фельдшера, и даже, в случае необходимости, акушера» [549, II, с. 150], выписывал много книг и журналов, а в 1802-1813 гг. счастливо прижил девятерых детей. «Будучи человеком справедливым, безукоризненно честным и вполне независимым, он пользовался большим уважением среди поместного дворянства Рязанской губернии» [543, с. 94; 549, II, с. 148-223].

Отец Алексея Васильевича, Василий Васильевич Селиванов (1813-1875), самый младший в семье, был типичный «простой и добрый барин» Пушкинской эпохи. В душе и по жизни литератор (позднее его называли даже «известным в 1850-х гг. писателем» [2, с. 1] и археолог-любитель, В.В. Селиванов, будучи юнкером драгунского Казанского полка, восемнадцати лет от роду получил за отличие в Польской кампании 1831 г. солдатский Георгиевский крест 4-й степени. Впоследствии он служил в Корпусе жандармов, откуда вышел в отставку в чине капитана. В «миру» В.В. Селиванов подвизался на гражданских должностях (был, в частности, советником Рязанской Палаты Государственных Имуществ), а затем служил по земским выборам: уездным и губернским гласным, председателем Училищного Совета, непременным членом Зарайского уездного по крестьянским делам присутствия. В.В. Селиванов был женат на Марии Дмитриевне Желтухиной, с которой завёл многочисленное семейство (дюжину детей общим раскладом 1844-1867 гг. рождения. Важный для нас Алексей Васильевич в этом счёте - шестой и, соответственно, второй по возрасту живой из братьев и сестёр на момент учреждения Рязанской Учёной Архивной Комиссии; основание этой Комиссии Василий Васильевич Селиванов уже, к сожалению, не застал) [543, с. 99-100, 103-105].

Как видим, Алексей Васильевич Селиванов был не только много родовитее, но и десятью годами старше своего земляка Василия Алексеевича Городцева. Он родился 23 июня 1851 г. в селе Любава (Буяново тож), Зарайского уезда Рязанской губернии - давнем наследственном владении, которое ещё в 1680 г. Иван Павлович Селиванов получил в приданое за супругой своей Агафьей Сидоровной Волжинской, урождённой Любавской [543, с. 81; 2, с. 1]. Сначала Алексей Селиванов обучался в 4-й гимназии Москвы, где его отец служил тогда полицеймейстером городского Воспитательного Дома. 4-я мужская гимназия была открыта в 1849 г. при Московском Дворянском Институте и по¬читалась одним из лучших средних учебных заведений древней столицы, с прекрасным составом преподавателей. С 1861 г. она располагалась в доме Апраксиных-Трубецких (Покровка, 22), возведённом ещё в 1760-е гг. Чуть позже А.В. Селиванова, в 1870-1880-е гг. здесь же, в 4-й гимназии, будет учиться Николай Николаевич Харузин (1865-1900), пожалуй, самый замечательный представитель семейства археологов, этнографов и первобытников Харузиных. Затем А.В. Селиванов посещал Рязанскую гимназию, но и в ней курса не окончил (судя по всему, он был столь же мало склонен к системному школьному образованию, как и В.А. Городцев).

Так что поступить в университет А.В. Селиванов, как и В.А. Городцев, не мог. Однако возможности Алексея Васильевича, благодаря его высокому социальному положению и значительным средствам, были, конечно же, куда шире, нежели у Василия Алексеевича. А потому в 1871-1874 гг. мы видим А.В. Селиванова на физико-математическом факультете Императорско¬го Московского университета в качестве вольнослушателя (или, как это ещё тогда называлось, «стороннего слушателя»). Примечательно, впрочем, что ещё до начала занятий, 7 апреля 1871 г. молодой А.В. Селиванов - «сторонний слушатель», формально не имеющий даже среднего образования - избирается в члены-сотрудники университетского Общества Любителей Естествознания, одного из авторитетнейших учёных обществ тогдашней России. Следует иметь в виду, что просто так, без реальных заслуг, в это Общество даже по высокой протекции никого не при¬нимали (особо же высокой протекции у А.В. Селиванова, собственно, никогда и не было).

А вот научные заслуги - пусть пока сравнительно скромные - у Алексея Васильевича к этому времени уже были. За несколько лет до «вольного слушания» он увлёкся арахнологией, интересовался жуками, много ездил по Рязанскому краю и вообще по стране, в результате чего успел ко времени прихода в Московский университет образовать себя как весьма неплохого коллектора по насекомым. Со временем им был сделан целый ряд важных открытий, в том числе несколько новых родов пауков [402, 11, с. 110-128]; да и вообще, насекомые разного пошиба так и остались научной любовью А.В. Селиванова на всю его жизнь.

Что же касается Императорского Московского университета, то здесь А.В. Селиванов прошёл в первой половине 1870-х гг. великолепную школу. Среди тех, кого он «вольно слушал» на физико-математическом факультете, было много замечательных специалистов, из числа которых на этих страницах следует выделить, пожалуй, двоих. Это прежде всего ординарный профессор по кафедре зоологии Сергей Алексеевич Усов (1827-1886), известный своими блестящими диссертациями, которые и в наши дни не потеряли своего научного значения - магистерской «Зубр» (1865 г.) и докторской

«Таксономические единицы и группы» (1867 г.). «Чтения Сергея Алексеевича в университете были не только увлекательны по своей форме и содержанию, но и действовали развивающим образом на слушателей своим характером. Сергей Алексеевич, по словам одного из них, заставлял молодёжь останавливаться на самых общих вопросах, к которым приводило изучение столь обширного предмета. <...> Вообще лекции Сергея Алексеевича были крайне интересны; при описании же жизни животных они становились увлекатель¬ными. Тут, замечает тот же автор воспоминаний, Усов делался поэтом» [230, с. 144]. Наряду с трудами по своей основной специальности, С.А. Усов много и серьёзно занимался археологией, прежде всего церковными древностями. В октябре 1876 г. он становится по личной рекомендации графа А.С. Уварова действительным членом Императорского Московского Археологического Общества [483, с. 1-ХХХIХ; 220, с. 376-377]. Коллеги, старшие товарищи В.А. Городцева, отмечали в одном из некрологов что «своими трудами по археологии Сергей Алексеевич принес ей ту услугу, какую могут оказать естественные науки, и в том числе зоология, для археологии» [230, с. 145].

Однако главным учителем А.В. Селиванова стал в эти годы один из основателей антропологического направления в русской археологии профессор зоологии Императорского Московского университета Анатолий Петрович Богданов (1834-1896). В 1872 г. А.П. Богданов создал в Московском университете кафедру антропологии, кроме того, он основал за свою жизнь целых три музея в древней столице - Политехнический, Этнографический и Антропологический, а также самоё Общество Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии. Об организован¬ных и проведённых Анатолием Петровичем в 1860-1890-е гг. всероссийских и международных научных конгрессах нечего даже и говорить [220, с. 34]. Как ученик А.П. Богданова, читатель и почитатель его замечательных, составивших эпоху в истории нашей науки «Материалов для антропологии курганного периода в Московской губернии» [47], А.В. Селиванов довольно рано приобрёл вкус к полевой археологии й камеральным работам. Во всяком случае, всё в том же 1871 г. он печатает в «Современных Известиях» первую свою довольно скромную научную работу - заметку о найденном в Крыму древнем черепе(редакция

«Известий», увлечённая дарвинизмом, дала этой статье весьма глупое название «Пока ещё не обезьяна», что очень обидело тогда Алексея Васильевича). Впоследствии А.В. Селиванов часто будет ездить в Крым и на Кавказ, и здешняя - в том числе, разумеется, и античная - археология займут в кругу его изысканий хотя и небольшое, но всё же видное место [544, с. 141-144; 199, с. XXXII].

Выйдя в 1874 г. из университета, Алексей Васильевич определяется по акцизному ведомству Рязанской губернии. Следует отметить, что штатские археологи Российской Империи, вообще, охотно служили по акцизу (акциз - налог на предметы внутреннего производства и потребления, выделываемые и продаваемые частными лицами: водку, вино, табак и пр.). Понятно,что эта служба была связана с постоянными разъездами, весьма широким кругом общения и связей, что давало большие возможности как для полевых исследований, так и для тесных контак¬тов с местными жителями. В качестве примера назову для любознательного читателя лишь троих древностелюбивых коллег. Е.А. Пахомов, один из лучших археологов Азербайджана за всю историю нашей науки, провёл 1902-1916 гг. в Закавказском Акцизном Управлении; В.Я. Толмачёв, исследователь древностей Урала, Восточной Сибири и Маньчжурии, состоял в начале XX в. разъездным надсмотрщиком, а затем старшим контролёром Ак¬цизного Управления Енисейской губернии, а А.В. Адрианов, не менее замечательный сибирский археолог, более четверти века прослужил в том же Енисейском Управлении. И список этот можно продолжить...

Сам А.В. Селиванов начал с акцизных должностей скромно, по родной губернии - в самой Рязани, а также в уездных городах: Данкове, Егорьевске и пр. В частности, в годы русско-турецкого конфликта, с конца 1875 по 1877 г., он состоит млад¬шим помощником акцизного надзирателя в Скопине. И, кстати, здесь же, в Скопине, Алексей Васильевич женится на девице Серафиме Никифоровне, урождённой Овчинниковой [547]. При этом добросовестное исполнение обязанностей и быстрое продвижение по службе А.В. Селиванов успешно сочетал с научными занятиями. Начиная с 1876 г. он публикует в «Трудах Русского Энтомологического Общества», в «Записках Императорской Академии Наук», а также в «Известиях Императорского Общества Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии» статьи по систематике тысяченожек, которых особенно сильно полюбил в Императорском Московском университете; кроме того, он предпринимает на собственный счёт целый ряд путешествий по губерниям России. Одновременно Алексей Васильевич обращается к историческим, археологическим и генеалогическим изысканиям (в частности, он составляет едва ли не первую в нашей науке историко-географическую карту Рязанского края XVII в.), завязывает обширные знакомства среди местных учёных и коллекционеров. Можно добавить, что впоследствии А. В. Селиванов будет охотно публиковать не только материалы полевой археологии, но и поздние памятники, в том числе относящиеся к собственной его фамилии [548].

В 1884 г. 33-летний А.В. Селиванов был назначен (в чине титулярного советника, который соответствует армейскому капитану) и с должности помощника губернского акцизного надзирателя секретарём Рязанского Губернского Статистического Комитета и младшим чиновником для особых поручений при тогдашнем рязанском губернаторе князе КонстантинеДмитриевиче

Гагарине (князь занимал этот пост с ноября 1883 по 1 января 1886 г.). И сразу же, едва вступив в должность, А.В. Селиванов устанавливает через уже известного читателю Н.П. Горожанского официальный контакт с Императорским Московским Археологическим Обществом, налаживает межу Обществом и своим Комитетом обмен изданиями [436, с. 81]. Теперь Рязань была надёжно обеспечена новейшей археологической литерату¬рой с Берсенёвки, а также, что не менее важно, научными связ¬ми с древней столицей на личном уровне. Для заинтересованного читателя добавлю, что подробнее о губернских и областных Статистических Комитетах как местных научных центрах тогдашней России можно прочитать в монографии замечательного вятского историографа, нашего современника Виктора Аркадьевича Бердинских [36].

Новое назначение А.В. Селиванова пришлось как нельзя кстати. В том же 1884 г. по инициативе директора первого в стране Археологического Института, действительного члена Императорского Русского Археологического и Императорского Московского Археологического Обществ, сенатора Николая Васильевича Калачева (1819-1885), в России начинает создаваться сеть Губернских Учёных Архивных Комиссий. Ранней весной 1884 г. «Императорская Академия Наук, озабочиваясь сохранением многих дел и документов, находящихся в губернских и областных архивах разных ведомств, а также различных вещественных памятников более или менее отдаленной старины, которые могут иметь значение для разработки отечественной истории и в особенности истории русского права, признала наиболее полезным учреждение для этой цели Ученых Архивных Комиссий. <...> По мнению Академии Наук, такую задачу могли бы всего лучше выполнять молодые люди, получившие высшее университетское образование. Независимо от сего, лица эти могли бы быть командируемы из губернских городов для рассмотрения и описания не только бумаг, находящихся в уездных архивах, но и уцелевших в губерниях памятников зодчества и искусств, и для могущих требоваться раскопок местных курганов. В видах наблюдения за работами Ученых Архивных Комиссий, Академия Наук признает необходимым подчинить их, с одной стороны, Археологическому Институту в С.-Петербурге, учреждению, основанному для подготовления археологов, а с другой стороны, наблюдению местного губернатора, как хозяина и начальника губернии. <...> Государь Император, по всеподданнейшему докладу Министра Внутренних Дел, в 15-й день сего Марта, Всемилостивейше соизволил на внесение проекта Положения о Губернских Ученых Комиссиях и исторических архивах на рассмотрение Кабинета Министров» [605]. Высочайшее соизволение на открытие по стране Губернских Ученых Архивных Комиссий последовало 13 апреля 1884 г. Первые четыре учреждались иерархически комплиментарно - Высочайшей волей; в дальнейшем открытие аналогичных Комиссий в других губерниях предоставлялось лично графу Д.А. Толстому как министру внутренних дел [289, с. XII].

Первыми, «в виде опыта», Губернские Ученые Архивные Комиссии были учреждены в Орловской, Рязанской, Тамбовской и Тверской губерниях [289, с. XII; 508, с. 136]. При этом Н.В. Калачев лично посетил все четыре выбранных им самим города и присутствовал в учредительных заседаниях каждой Комиссии. В Рязани такое заседание состоялось в пятницу 15 июня 1884 г., на память святого благоверного князя Лазаря Сербского (как увидим чуть ниже - это отнюдь не случайное совпадение), в помещении Присутственных Мест. Заранее были приглашены лица, «которые по своему служебному положению или своим занятиям могли наиболее содействовать её цели» [209, с. 69]. В этот день здесь можно было увидеть не только А.В. Антонова и А. В. Селиванова, но и многих из тех, кто в самом ближайшем времени займётся археологическими изысканиями на Рязанщине Не случайно Н.В. Калачев, открывая местную Архивную Комиссию, особо указал её членам-основателям «на то важное значение, какое имеет для археологов Рязанская губерния, в которой так много городов, селений, монастырей и урочищ напоминают о Рязанском княжестве, занимавшем столь видное место среди удельных княжеств Древней Руси, и в то же время так много городищ, курганов, валов и других насыпей, а также названий разных местностей, рек и озёр дают возможность углубляться ещё далее в историческую судьбу этого края. Признавая вследствие сего необходимыми археологические изыскания, и в том числе местные раскопки, г. Калачев остановился на важном значении таких исследований не только для исторической географии и этнографии, но и для развития в разных слоях общества образования и вкуса, и в особенности -любви к своей родине» [ib.].

В этом же заседании 15 июня ]884 г. были проведены выборы руководящих лиц Рязанской Ученой Архивной Комиссии. Председателем её стал весьма родовитый серб - коллежский асессор (что соответствовало армейскому майору, а с 1884 г. -капитану), председатель Рязанского окружного суда Георгий Владимирович Кастриото-Скандербек-Дрекалович (собственно, в качестве личного подарка почтенному председателю и был определён день официального учреждения Рязанской Ученой Архивной Комиссии); правителем дел - А.В. Селиванов. Непременный, по Высочайше утверждённому положению, попечитель Комиссии, рязанский губернатор действительный статский советник (что соответствует армейскому генерал-майору) князь Константин Дмитриевич Гагарин предложил устроить будущий исторический архив и музей Комиссии здесь же, в старом здании Присутственных Мест, которое намечалось до этого приспособить под Губернский Статистический Комитет.

Таким образом, А.В. Селиванов оказался фактическим хозяином официального научного центра губернии. Уже к осени служебные апартаменты Алексея Васильевича были приведены в порядок, и молодой подпоручик В.А. Городцев, только что к тому времени определившийся на службу в Рязань, мог собственными глазами наблюдать становление местной учёной школы с первых её шагов. Небезынтересно отметить, что младшие родные братья А.В. Селиванова, Николай и Сергей, были прямыми сослуживцами Василия Алексеевича. Они также закончили Московское Пехотное Юнкерское Училище, а затем служили в одной с В.А. Городцевым бригаде: Николай в Фанагорийском, а Сергей в Астраханском гренадерских полках. Это же Училище окончил и родившийся в 1849 г. Дмитрий Васильевич Селиванов, который вышел в подполковники, а к середине 1890-х гг. служил в С.-Петербурге, в Главном Штабе [543, с. 103-105] (надо полагать, что не только для А.В. Селиванова, но и для В.А. Городцева это обстоятельство было небесполезно).

Вообще, от процесса открытия первых по времени Учёных Архивных Комиссий у сенатора Николая Васильевича Калачева остались самые благоприятные впечатления. Вот что он писал в официальном докладе тогдашнему президенту Императорской Академии Наук и министру внутренних дел графу Дмитрию Андреевичу Толстому: «Не могу без глубокого чувства возобновлять в своей памяти те счастливые часы, которые я провёл затем в Орле, Тамбове, Рязани и Твери - как в частных беседах с их разными деятелями, и притом не редко среди длинных прогулок с некоторыми из них по наиболее замечательным местностям того или другого города, так, особенно, в первых заседаниях Ученых Архивных Комиссий. Все власти - светские и духовные - единодушно сознавали важность начатого правительством дела и указывали на разные меры, которые следует предпринять к их достижению» [232, с. XV].

Призыв Н.В. Калачева касательно развёртывания работ по изучению местных древностей был услышан. В том же 1884 г. оформляется первое Рязанское, а точнее - Зарайско-Рязанское археологическое сообщество. На древнем курганном кладбище близ села Клишино, Зарайского уезда Рязанской губернии, которое расположено в 15 верстах от Зарайска, на стыке Рязанской, Московской и Тульской губерний, при впадении р. Смедовки в Оку по инициативе местных землевладельцев купеческого сословия братьев Китаевых в июне этого года были проведены пробные раскопки четырёх курганов. Эти работы выполнялись при самом активном участии А.В. Селиванова, а также других членов-основателей Архивной Комиссии - зарайского уездного воинского начальника А.А. Марина и преподавателя Зарайского Духовного Училища, видного деятеля местной археологии уже во втором поколении священника Иоанна Васильевича Добролюбова (1838-1905) [209, с. 77-78].

Несколько слов о том, кто возглавил группу зарайских археологов-любителей. Полковник Александр Аполлонович Марин был племянником Сергея Никифоровича Марина (1776-1813) - замечательного русского офицера и поэта, героя Наполеоновских войн (последняя должность - дежурный генерал по 2-й Западной армии, т. е. при князе П.И. Багратионе), близкого друга известного русского археолога А.Н. Оленина. Под созданный им ещё в 1805 г. марш лейб-гвардии Преображенского полка («Пой¬дём, братцы, за границу бить Отечества врагов...») русские войска 19 марта 1814 г. вступали в Париж. Могилу С.Н. Марина и сейчас можно видеть на Лазаревском кладбище Александро-Невской Лавры. В свою очередь, отец А.А. Марина, генерал-лейте¬нант Аполлон Никифорович (1789-1873), военный писатель и также герой Отечественной войны 1812 г., был хорошо знаком с А.С. Пушкиным ещё с царскосельских лицейских времён [640, с. 253]. Получается, таким образом, что отрок В.А. Городцев мог, в принципе, видеть близкого приятеля А.С. Пушкина; с другой стороны, среди нас ещё здравствуют люди, которые были знакомы с маститым профессором, доктором археологии В.А. Городцевым. И, соответственно, выходит, что начало XIX в. не так уж далеко от начала XXI в....

Оформление отчёта о первых раскопках древностелюбивых зарайцев принял на себя А.В. Селиванов [516], после чего Рязанская Учёная Архивная «Комиссия постановила: раскопку курганов близь села Клишина продолжать, причём принято во внимание добыть из одного курганного кладбища возможно большее число черепов, чтобы определить антропологические признаки того племени, которому принадлежали курганы» [209, с. 78]. Здесь каждый заинтересованный читатель вполне справедливо разглядит влияние естественно-исторического подхода к памятникам древности - влияние, восходящее к требованиям наставника рязанских археологов А.П. Богданова. Этот подход весьма широко распространился по русской провинции во время подготовки и проведения Антропологической выставки 1879 г. в Москве и долго ещё потом давал о себе знать.

В том же заседании 28 октября 1884 г., где разбирались итоги клишинских раскопок, самый деятельный из братьев-помещиков, Фёдор Николаевич Китаев, был принят в члены Рязанской Учёной Архивной Комиссии. Эти раскопки произвели большое впечатление на председателя Комиссии, который уделил им много места и внимания в первом своём полугодовом отчёте. И если Георгий Владимирович был, конечно же, неправ, когда утверждал, что изысканиями под Зарайском «положено начало систематических раскопок и научных исследований древности» Рязанщины, то не вызывает сомнения, что «найденные в могилах костяки и различные вещи положили собою основание коллекции доисторических древностей» музея Архивной Комиссии [189, с. 3]. Именно клишинскими артефактами А.В. Селиванов по праву откроет впоследствии свой знаменитый «Краткий каталог Рязанского музея» [529, № 1-173].

На следующий год изыскания в Каширском уезде Тульской губернии были продолжены. В апреле - июне 1885 г. Ф.Н. Китаев раскопал со своими крестьянами оставшуюся часть Клишинских (Смедовских тож) курганов. Добытые там находки были доставлены о. И.В. Добролюбовым в Рязанский музей [148, с. 48; 255, № II (710, коллекция 210)], а полевые дневники Фёдора Николаевича опубликованы в приложениях к протоколам заседаний Архивной Комиссии [245; 246; 247]. При составлении полевого дневника Ф.Н. Китаев воспользовался формой, которую предложил ещё в 1884 г. А.В. Селиванов. Эта форма полевой фиксации материала довольно характерна и, скорее всего, восходит к разработкам А.П. Богданова и его единомышленников при Императорском Московском университете [47, с. 23].

И уж во всяком случае именно к этой школе восходит интерпретация клишинских находок, которую дал тогда А.В. Селиванов: «Судя по найденным в могилах предметам и по способу погребения, эти курганы следует отнести к группе Московских курганов, время насыпания которых обыкновенно приурочивается к Х-ХIIвв.»[519,с. 2].

Этот пассаж Алексей Васильевич докладывал не без гордости: аналоги «группе Московских курганов» были раскопаны до того лишь в Ярославской, Калужской, Курской и Минской губерниях [47, с. 167-170; 48, с. 9], а вот теперь к ним присоединилась и Рязанская! Интересно, однако, что, если А.П. Богданов ведёт в своих работах речь о «Московском длинноголовом племени», то А.В. Селиванов - именно о «группе курганов», к тому же нарочито без данных краниометрии (эти данные, конечно же, по-прежнему нужны, но теперь они больше не играют определяющей роли в историко-культурной характеристике материала, а потому их смело можно оставить за скобками). Налицо новая по характеру интерпретация, с явным типологическим креном, которая не спеша, но уверенно идёт на смену естественно-историческому истолкованию...

Такая подвижка археологической мысли не могла пройти мимо В.А. Городцева. Не случайно, отсылая на исходе 1880-х гг. первые свои находки в Москву, Василий Алексеевич будет адресоваться в Императорский Российский Исторический Музей, а не в Императорское Общество Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии. Опять же не случайно первым своим учебником археологии В.А. Городцев впоследствии публично назовёт «Доисторические времена» Д. Лёббока [116, с. 83], а не, скажем, «Материалы для антропологии курганного периода в Московской губернии» А.П. Богданова или какие-то иные труды московских антропологов - хотя уж чем-чем, а ими-то А.В. Селиванов наверняка снабжал энергичного и пытливого товарища-неофита в достаточном количестве.

В 1885 г. А.В. Селиванов, опираясь на созданный задел, существенно распространил свои археологические разыскания, широко используя возможности многочисленных служебных командировок по линии Губернского Статистического Комитета. В частности, он проводит обширные разведки, по итогам которых раскапывав! в уездном городе Михайлове погребения на усадьбе врача-поляка Б.Ф. Порембского [519, с. 2]. В сентябре Алексей Васильевич осматривает, исполняя личное поручение рязанского губернатора, древние магометанские гробницы Касимова [518], где уточняет характер и объём предстоящих реставрационных работ.

Однако самым значительным событием Рязанского поля 1885 г. становится коллективная поездка членов молодой Учёной Архивной Комиссии на Старо-Рязанское городище, органи¬зованная А.В. Селивановым. Первые лица края - князь К.Д. Га¬гарин, Г.В. Кастриото-Скандербек-Дрекалович, исправляющий должность правителя канцелярии рязанского губернатора статский советник (этот чин армейских соответствий не имел и был промежуточный между полковником и генерал-майором) В.И. Мартынович-Лашевский, а также сам А.В. Селиванов -прибыли в конце мая в село Старую Рязань, где осмотрели ос¬татки древнего храма, открытого ещё в 1836 г., раскопали одну из каменных гробниц и приобрели у местных крестьян несколько предметов, найденных на городище [517]. Владелец Старой Рязани - член Архивной Комиссии, почётный мировой судья Спасского уезда, коллежский асессор (чин соответствует армейскому майору, а с 1884 г. - капитану) Андрей Фёдорович Стерлигов - принял участников поездки по-рязански, с истинно русским хлебосольством, а затем обеспечил всем необходимым для успешного проведения исследовательских работ.

Следует отметить, что эта не совсем обычная поездка получила среди местных жителей весьма сочувственный отклик. Уже в начале июня 1885 г. спасский уездный исправник штабс-капитан Александр Николаевич Шверин доставил в Рязанский музей большую партию только что поднятых на Старо-Рязанском городище вещей. Соответственно, А.Ф. Стерлигов с готов¬ностью «изъявил своё согласие на производство дальнейших раскопок в принадлежащих ему владениях, если Комиссия найдёт это необходимым» [517, с. 2]. А вот на В.И. Мартыновича- Лашевского экспедиция произвела столь сильное впечатление, что он, используя своё служебное положение, специально занялся историей изучения древностей Рязанской губернии. Следует отдать ему должное: в довольно короткий срок Василий Иванович достиг в этой своеобразной историографической области весьма заметных результатов [332; 333].

Вновь, как и десять лет назад, археология стала популярной среди рязанцев, и этим не замедлили воспользоваться местные предприниматели. Уже в марте 1886 г. фотограф Владимир Николаевич Либович вознамерился «издать альбом Рязанских древностей, в который войдут и снимки с наиболее замечатель¬ных предметов, хранящихся в Рязанском музее» [190]. При этом В.Н. Либович обещал изготовить для Архивной Комиссии 150 экземпляров фотографий безвозмездно. Комиссия с благодарностью приняла предложение В.Н. Либовича, а 9 ноября 1886 г. ещё и избрала его своим действительным членом.

Важно, что на этот внешне блестящий и очень перспективный по существу старт рязанской археологической школы В.А. Городцев смотрел явно неравнодушными глазами. В самом деле: детство и отрочество его прошли среди памятников рязан¬ской старины, первая молодость - посреди старины московской, а в 1885 г. ему выпадет приобщиться ещё и к древностям Киева. Не следует также забывать, что В.А. Городцев, коренной гренадер, прошёл за эти годы со своими солдатами многие сотни вёрст по дорогам Рязанской и соседних губерний, где русская старина встречается буквально на каждом шагу.

Одно из первых мест в боевой учебе тогдашних гренадер занимала огневая подготовка; причём она была поставлена, под впечатлением от результатов крайней по времени Турецкой кампании, очень серьёзно. Так, в архиве 11-го гренадерского полка сохранились, среди прочего аналогичного материала, итоги смотровой стрельбы, которая была произведена офицерами-фанагорийцами во вторник 12 июля 1888 г. Упражнение выполнялось на 200 шагов из штатного револьвера «Смит и Вессон» 3-го образца, емкостью барабана в шесть патронов. На этот раз подпоручик В.А. Городцев добился троекратного (т. е. половинного) попадания, что на общем фоне смотрелось, в общем-то, неплохо: результаты его сослуживцев - 0...4 [219, л. 109].

Выбор стрелковой дистанции в данном случае понятен: 200 шагов, т. е. около полутораста метров - это тот предел, на котором противник ещё может быть удержан цельным огнём от сосредоточенного удара в штыки. Со 150 м назначались, по уставу, крайняя стрелковая позиция и исходный рубеж штыковой атаки [498, с. 121]; об этом, кстати, у нас ещё помнили и в годы Великой Отечественной войны [576, с. 55]. Другой вопрос: как достигалось поражение - пусть даже и большой, ростовой мишени - на таком расстоянии из револьвера (а требовалось, конечно же, полное, т. е. шестикратное попадание)? Правда, «Смит и Вессон» тяжелее, к примеру, «Нагана» на 400 г (а чем оружие тяжелее, тем труднее его раскачать, легче прицелиться и сохранить наводку). Да и ствол «Смит и Вессона» заметно длиннее и толще ствола «Нагана». А чем ствол массивнее, тем меньше его колебания при выстреле, а значит, выше точность огня [502, с. 38]. К тому же русские конструкторы, принимая «Смит и Вессон» на вооружение, существенно улучшили американский патрон, благодаря чему возросла масса пули, её начальная скорость (где-то на 15 %) и, как следствие, кучность стрельбы, дальность прямого выстрела, а также останавливающее и убойное действие пули.

Однако всё это означало, что 4,2-линейный (10,67 мм) патрон «Смит и Вессона» обладал значительной мощностью (на полусотне шагов из этого револьвера надёжно останавливали идущую в атаку лошадь при полностью снаряжённом всаднике), и, соответственно, отдача была весьма чувствительна. Кроме того, секторного прицела «Смит и Вессон» не имел, а линия прицеливания пересекала траекторию пули лишь на 45 шагах; да и сама траектория была куда менее пологой, чем, позднее у того же «На¬гана» [352, с. 10]. Так что проблема целевой стрельбы из «Смит и Вессона» на серьёзные расстояния была вполне реальной.

Высокая меткость при работе со «Смит и Вессоном» на большие дистанции достигалась, в частности, посредством «шпоры» на предохранительной скобе спускового крючка - изогнутого упора для пальцев свободной руки, который позволял надёжно вести огонь во фронтальной стойке двоеручно. При этом упор располагался на нижней задней части скобы - как раз там, где приложение сил поддерживающей руки позволяет наиболее эф¬фективно бороться с «забрасыванием» оружия при отдаче [607]. фронтальная стрельба такого рода как уставная норма породила и характерное, узнаваемое на рисунках и фотографиях крепле¬ние револьверного шнура - на шее. Теперь каждый офицер мог открывать огонь с удобной для него руки, а потому кобура (тогда ещё говорили как варианты: «кабура» и даже «кабур», мужского рода) под левую или под правую руку заказывалась индивидуально и располагалась справа на поясном ремне, по которому при необходимости могла перемещаться [107, ил. 105, 118-119, 121-122; 81, 2003, № 2 и 6; 2004, № 2]. В частности, В.А. Городцев, судя по позднейшему ретроспективному автопортрету, имел кобуру под правую руку и предпочитал носить её по линии лам¬паса [65, с. 8].

Вообще, первые исторически отслеживаемые «шпоры» появляются на дуэльных пистолетах последней четверти XVIII в. [331, с. 84] на родине этого оружия, в Англии, как средство по¬вышения точности стрельбы. Как пишет В.Е. Маркевич, первые пистолеты со «шпорами» фигурировали в целом ряде знаменитых в то время дуэльных историй промеж британских аристократов [их, с. 85]. Однако малое проникающее действие тогдашних пуль делало выгодной не фронтальную, но дуэльную стойку, которая существенно уменьшала площадь поражаемой поверхности, и на протяжении полувека «шпоры» на пистолетах были весьма редки, лишь под индивидуальную потребу заказчика.

Но с 1820-х гг., по мере нарастания мощности ручного оружия, располагаться боком к противнику становится всё более опасно. Теперь, в случае ранения, пуля, идущая по телу, должна была задеть как минимум два, а то и три внутренних органа (что и произошло, в частности, с великим русским поэтом А.С. Пушкиным; да, впрочем, и не только с ним). При фронтальной же стойке пуля, пронзающая тело поперёк, поразит скорее всего лишь один внутренний орган; в то же время целкость двоеручно удерживаемого пистолета, во всяком случае, гораздо выше [607]. Поэтому большинство поздних дуэльных пистолетов, как кремневых, так и капсюльных, снабжаются «шпорами» [23, № 65, фото 26; 61, с. 55-56; 174, с.11, 14, 15]. Но и после того, как из этики аристократов Европы, окончательно уходит культура дуэльного пистолета, упор на скобе остается, но теперь уже на целевых и охотничьих пистолетах [50, с. 24-25; 174, с. 22; 330, с. 172, рис. 233; 331, с. 171, рис. 392], а затем и на револьверах различного предназначения [174, с. 36 и 91, 37 и 92, 69 и 164, 187,190, 193,205, 84 и 209].

В России «шпора» на штатном армейском оружии появляется в преддверии и по ходу Восточной войны, сначала на кап¬сюльном офицерском пистолете образцов 1849 [394, с. 47-48] и 1854 гг. Эти пистолеты носились в поясной кобуре слева или справа, но построенной во всех случаях только под правую руку - по издавна устоявшемуся навыку стрельбы; однако характерный шейный шнур для двоеручной стрельбы и, соответственно, кольцо на рукояти пистолета уже появляются [174, с. 15; 331, с. 159; 81, 2003, № 3, 6, 10; 2004, № 1]. Затем «шпора» помеща¬ется на первом по времени револьвере, который был принят на вооружение русской армии в январе 1855 г. - на «Кольте» (мор¬ская модель образца 1851 г.); производство этого револьвера оружейные мастера Тулы наладили в 1853-1854 гг. Его получи¬ли тогда Гвардейский Флотский Экипаж (для абордажной рабо¬ты) и офицеры стрелкового полка Императорской Фамилии [313, с. 35; 395, с. 51]. Примечательно, что тульские «Кольты», в отличие от американских прототипов, имели, в числе прочих усовершенствований, интересную для нас «шпору», а также сек¬торный прицел и лёгкий приставной приклад из стальной проволоки, обтянутый сафьяновой кожей - резонные, в общем-то, дополнения личного оружия, предназначенного, между прочим, и для фронтальной двоеручной стрельбы. Тульская модернизация вышла отличной: на испытаниях русский «Кольт» показал очень хорошую меткость на дистанции до 300 м [313, с. 34-36], т. е. в 400 шагов. Документальное подтверждение тому - копии мишеней, которые и сейчас хранятся в Государственном Эрмитаже (жаль, что Владимир Васильевич Мавродин не воспроизвёл эти мишени в своей краткой публикации русского «Кольта»).

Вторым револьвером русской армии (здесь я оставляю за скобками несколько особенную историю револьверов в конвойных командах и Корпусе жандармов Российской Империи), и опять, конечно же, со «шпорою», стал французский «Галан» бельгийского производства, который с 1871 г. подавался на вооружение абордажных партий Императорского флота [174, с. 38 и 95; 330, с. 439-440, рис. 614; 331, с. 254, рис. 575; 591; 395, с. 52-53]. И, наконец, в том же 1871 г. был принят «Смит и Вессон», претерпевший у нас за четверть века несколько модернизаций. Самой удачной из них - 3-го образца или, как еще называли эту модель, № 3, 1880 г., и был вооружен В.А. Городцев, а также его сослуживцы [622, с. 159-163]. Ранние партии этих револьверов поступали из Спрингфилда, затем их производство наладили в Туле; кроме того, некоторую часть револьверов «3-го образца» изготовила германская фирма «Людвиг Леве и Ко». Из русских моделей «Смит и Вессона» только две не имели упора на скобе -1-я, бывшая установочной, и укороченная, которая предназнача¬лась для скрытого ношения оперативными чинами полиции [174, с. 50-51 и 127-128; 330, с. 442-444; 331, с. 256-257; 395, с. 53-54]. Прочие русские «Смит и Вессоны», в отличие от прототипа, имели «шпоры». Кстати, все советские кинозрители хорошо знают этот револьвер по замечательному фильму «Медведь» с М.И. Жаровым и О.М. Андровской (постановка Исидора Анненского 1938 г. по рассказу А.П. Чехова); здесь офицерские «Смит и Вессоны» 3-го образца сыграли важную по ходу сюжета мат¬римониальную роль «отличных дуэльных пистолетов 90 рублей за пару».

Эпизодически пистолеты и револьверы со «шпорами» появлялись в армиях Франции [174, с. 73 и 171-172], Пруссии [ib., с 15], Германии [ib., с. 44 и 110], Бельгии [ib., с. 44], Румынии [ib., с. 50 и 127], Турции [ib., с. 68 и 163], Японии [49, с. 46-47], США [330, с. 290-291, рис. 413] и других стран. Однако лишь в России концепция штатного личного оружия офицеров на протяжении более чем полувека (считая от капсюльных пистолетов 1840-1850-х гг. и до окончания постановки «Нагана» на вооружение в середине 1900-х гг.) строилась на основе фронтальной стрельбы двоеручно. В этом мы на столетие опередили весь мир, ибо только совсем недавно снова начала распространяться фронтальная двоеручная стрельба и, соответственно, возродились упоры под вторую руку на спусковой скобе пистолетов и ре¬вольверов. Правда, теперь эти упоры расположены далеко не так удачно, как дуэльные и русские «шпоры» - на передней части скобы, где амплитуда смещения при отдаче больше, а рычаг приложения сил меньше, нежели в классическом, «шпорном», варианте [607].

С принятием на вооружение «Наганов» «Смит и Вессоны» были переданы в русскую полицию, где и оставались до последних её дней; «визитная карточка» России рубежа веков - статная фигура городового с офицерской шашкой-«селёдкой» и красным револьверным шнуром на шее. Причём полицейским чинам, в отличие от военных, предписывалось вести по правонарушителям только двоеручный огонь [ib.], между прочим и ради особливой целкости, которая крайне необходима в условиях городского стесненного уличного боя.

Лишь в полках тяжёлой кавалерии императорской гвардии большие, красивые «Смит и Вессоны» (а заодно не менее большие и красивые палаши) сохранились к началу XX в., но теперь уже исключительно как казовый элемент, для ношения в мирное время при парадной форме [287, с. 30-33; 608, № 2, с. 71, 89; № 4, с. 108, 113]. На фотоснимках, опубликованных при последнем журнальном издании «Воспоминаний» князя Владимира Сергее¬вича Трубецкого, видно, что кобуры кирасир строились безразлично - как под левую, так и под правую руки. Впрочем, с началом Первой мировой войны часть «Смит и Вессонов» вернулась в строй как личное оружие технических войск, в частности военных автомобилистов. В их снаряжении револьверы крепились на шее посредством тяжёлого и надёжного грубого кожаного шнура [31, с. 16, 17, 52, 78, 88, табл. 1]. Примечательно, что все опубликованные в этой последней монографии кобуры построены под левую руку: данное обстоятельство было весьма удобно при ведении огня с командирского места тогдашнего бронеавтомобиля, который имел рулевое управление с правой стороны. Открывая огонь, командир машины не мешал водителю, не толкал его локтем при выхватывании револьвера.

Что же касается русских «шпор», то они понравились многим специалистам и, в частности, во Второй мировой войне их активно использовал Вермахт на сигнальных одноствольных ракетницах WLP-28, WLP-34 и SLE, двуствольных LFSE-L (для Люфтваффе) и SLD (для Кригсмарине), а также в созданных на основе ракетниц-одностволок гранатометах с плечевым упором КmР-26, КmР-Z и SР [351, с. 51-61]. В России же «шпора» на спусковой скобе в последний раз появилась, кажется, на опытном образце пистолета А.А. Ознобищева 1925 г. Этот пистолет был едва ли не первой в мире удачной конструкцией личного оружия с газоотводной автоматикой, что позволяло строить его под патрон очень большой мощности, а значит - упор на защитной скобе под вторую руку здесь вполне уместен; к сожалению, эта работа А.А. Ознобищева так и не была завершена [331, с. 529]. В настоящее время добрые старые «шпоры» можно встретить только на весьма экзотическом, штучном оружии - на охотничь¬их пистолетах по крупному зверю [301, с. 44—46].

Солдаты В.А. Городцева были вооружены, ещё со времени Русско-турецкой войны, такими же, как и «Смит и Вессоны», малокалиберными 4,2-линейными (10,67-мм) винтовками Бердана № 2 образца 1870 г. Эти винтовки, как и вышеназванные «Кольты» и «Смит и Вессоны», представляют собой замечательный пример русско-американского военно-технического сотрудничества второй половины XIX в. В основе данной конструкции -разработка талантливого оружейного мастера, изобретателя молочного сепаратора и разработчика золотодобывающей машины, выходца из Голландии Хирама Бердана (1824-1895). Замысел этой модели базировался на личном снайперском опыте конструктора, который он приобрёл по ходу Гражданской войны в Северо-Американских Соединённых Штатах 1861-1865 гг. На¬шим военным агентам в Америке (представителям Арткома ГАУ полковнику А.П. Горлову и капитану К.И. Гуниусу) «берданка» понравилась; правда, в её конструкцию по их инициативе был внесён целый ряд существенных изменений. В частности, несколько уменьшен калибр, усовершенствован патрон (наши офицеры создали берданочный патрон, который «по своим качествам превосходил все патроны 60-х гг.» [315, с. 73], а откидной затвор заменён на продольно-скользящий. Позднее, уже в Туле в 1878 г., на основании опыта Русско-турецкой войны, этот затвор пройдёт модернизацию, а, кроме того, будут усовершенствованы прицельные приспособления [622, с. 153; 315, с. 79]. После этого «берданка», изменившись до неузнаваемости, станет, пожалуй, одной из лучших армейских однозарядок в мире, а среди массо¬вых однозарядок - безусловно лучшей [622, с. 121-131, 140, 147-159]. Неудивительно поэтому, что испытатели «русской берданки», которые принимали её на вооружение, совершенно искренне констатировали:

«Баллистическими качествами наша винтовка превосходит все существующие где-либо военные ру¬жья» (цит. по: [304, с. 44]).

Дальность прямого выстрела из пехотной «берданки» составляла около 430-440 шагов по пехоте и в пределах 550-ти шагов по кавалерии; а вот реальная боевая дальность её оказалась куда серьёзнее. Максимальная дальность, т. е. на излёте, в порядке беспокоящей стрельбы, простиралась на 4000 шагов, прицельная же, достаточно эффективная - в пределах 2200...2300 шагов (следует помнить при этом, что берданочный патрон был значительно мощнее патронов не только ранних «Калашниковых», но и «трёхлинейки» С.И. Мосина) [622, с. 158; 314; 315, с. 71-82, 139-151; 174, с. 474-477; 248; 304]. Иначе говоря, в переводе на метрическую систему мер, хорошо подготовленные стрелки-гренадеры (стрелки 1-го разряда) обеспечивали достаточ¬но эффективное огневое поражение противника из «берданок» на дистанциях от полутора километров и несколько более, а среднеподготовленные (стрелки 2-го разряда) - до километра с небольшим. Соответственно, норматив работы на «берданке» плохо подготовленного гренадера (стрелка 3-го разряда) - в пределах полукилометра (что составляло третную прицельную дистанцию - около 700 шагов).

Наконец, именно к «берданке» № 2 наша армия принимает всё в том же 1870 г. знаменитый четырёхгранный игольчатый штык. Его часто называют «русским», поскольку никакая другая армия не любила узкофункциональную четырёхгранку так, как русская императорская. Однако приоритет в этом деле, безусловно, за швейцарцами: ещё в 1863 г. они приняли аналогичный штык к винтовке системы Пибоди, закупленной всё в тех же Северо-Американских Соединённых Штатах. В 1866 г. «четырёх-гранка» появляется у конных жандармов Франции, и, наконец, в 1870 г., т. е. одновременно с нами - на карабине Веттерли у итальянцев. Правда, опять же никто, кроме нас, не срезал острие этого штыка, дабы получить в качестве дополнительного инструмента надёжную, с большим рычагом отвёртку [288, с. 47], так что говорить именно о русской «четырёхгранке», с известными оговорками, можно. Очевидно, во всяком случае, что жаловаться на оружие, которое вручила им страна, и солдатам, и офицерам армии Императора Александра III было, право же, грешно.

Отличное оружие дополнялось у тогдашних русских гренадер высококачественной комплексной подготовкой. В 1879 г., как уже было сказано, вышло в свет установочное «Наставление для обучения войск гимнастике», после чего было образовано сразу несколько Комиссий с целью выработки частных инструкций для преподавания гимнастики в различных войсках, а также в военно-учебных заведениях. Одной из важнейших составных частей военной гимнастики - наряду с силовыми упражнениями, работой на спортивных снарядах, акробатикой и рукопашным боем - было признано фехтование. И, разумеется, у гренадер - ударно-штурмовой силы русской армии - исключительное знач¬ние придавалось такому разделу фехтования, как штыковой бой.

Следует отметить, что здесь, к счастью, не было недостатка в руководствах, которые появлялись на протяжении XIX в. довольно часто и, отражая опыт реальной боевой работы, хорошо дополняли друг друга. Так, скажем, как раз накануне рождения В.А. Городцева (что называется, «подарочно»), в 1857 г., вышли из печати «Правила для обучения употреблению в бою штыка и приклада», которые рекомендовали уделять особое внимание индивидуальной подготовке воина. На завершающем этапе обучения требовалось проводить вольные рукопашные бои каждого с несколькими противниками, в том числе вооружёнными разным оружием. Чуть позже, в 1861 г., были изданы «Правила для употребления штыка в бою», в которых уже более основательно характеризовалась техника уколов, ударов, передвижений, отбивов и обманов, содержались правила применения уколов и ударов, а также обстоятельная аналитика вольного боя на штыках. Кроме того, в этих «Правилах» особо подчёркивалось: занятия по штыковому бою необходимо проводить ежедневно (надо понимать, что горький опыт Восточной войны стал со вре¬менем подзабываться...). И, наконец, в 1881 г. - уже, что назы¬вается, непосредственно для В.А. Городцева как офицера - выходят ещё одни «Правила для обучения употреблению в бою штыка». В них указывалось, в частности, что искусство действий в рукопашном бою заключается: «а) в умении поразить штыком противника прежде, нежели он сам сумеет нанести удар; б) в нанесении таких ударов, после которых неприятель уже не мог бы владеть оружием; в) в умении защитить себя от ударов, отбивая вовремя штык нападающего и тотчас нанося ему удар» (цит. по: [41, с. 68; 60, с. 93-94]).

Таким образом, нижние чины эпохи В.А. Городцева получали вполне адекватную подготовку по части как собственно штыкового, так и в целом рукопашного боя. Недаром прославленный маршал Советского Союза Андрей Иванович Еременко (1892-1970) и в зрелых годах не без удовольствия вспоминал, как, будучи молодым унтер-офицером, он в первом же своём бою с немцами в августе 1914 г. «в рукопашной схватке уложил более десяти вражеских солдат и сам был тяжело ранен» [168, с. 17). Весьма впечатляют также и статистические данные по практике ближнего и рукопашного боя из опыта локальных войн, которые вела Россия в начале XX в. К примеру, в 1904 г., в ходе боёв за практически ещё не выстроенную крепость Порт-Артур, в среднем «каждый порт-артурец (т. е. статистически каждый, включая сюда и престарелого генерала, и подслеповатою смотрителя войскового склада, и кухонного мужика. - А.Ж.) сразился с четырьмя японцами и двух из них убил» [283, с. 66]. Проще говоря, числовая пропорция тесного боя за период порт-артурского «сидения» - один к двум в нашу пользу на поражение и один к четырём - на отражение. И совсем уж проще говоря, мы резали японцев под Порт-Артуром куда эффективнее, нежели они нас. И вот как раз в это время, в самый разгар первой русской революции, воинская карьера В.А. Городцева, который оказался задействован по долгу службы на «народных бесчинствах», подходила к концу. Вместо того, чтобы бить японцев, ему пришлось тогда наводить порядок в весьма беспокойной Ярославской губернии...

Что же касается наших гренадер того времени, то их учебно-боевая подготовка, даже на общем фоне подготовки русской армии, всегда выглядела чрезвычайно напряжённой. И это было отнюдь не случайно, поскольку гренадеры специализировались на штурмовой и противоштурмовой работе. Вообще, ручные гранаты, титульное оружие гренадер, появились в военно-инженерном обиходе армий Европы ещё в XVI в. Но поначалу эти гранаты применялись весьма ограниченно, лишь в оборонительных и наступательных действиях по крепостям. И только начиная с XVII в. ручные гранаты стали понемногу использоваться в полевом бою. Первых гренадер завела, конечно же, Франция, в процессе Тридцатилетней войны, а к исходу XVII в. гренадерские роты были сформированы уже практически во всех европейских армиях. В частности, в 1662 г. на Москве, за Никитскими воро¬тами, был учреждён Гранатный двор, и с 1694 г. гренадеры стали понемногу появляться в самых дееспособных полках «нового строя». Ну а в 1704 г., на сей раз уже личным указом Государя Петра Алексеевича, гренадерские роты были сформированы во всех пехотных и кавалерийских полках тогдашней русской армии.

Спустя весьма непродолжительное время, нашим гренадерам впервые были поданы на вооружение ручные гранатомёты (как их называют в документах того времени - «мортирки» или «мортирцы»), из которых можно было вести огонь и пешим, и с лошади, и с палубы корабля, покрывая «мёртвую зону» промеж

максимальной дальности действия ручной гранаты и минимальной - гранаты артиллерийской [361, с. 68-70; 26, с. 96-100; 320, с. 185-189; 321, с. 63-65, рис. 143-144]. «Мортирки» представ¬ляли собой типичный образчик нештатного оружия; «нештатное гранатомётное вооружение - это вид оружия, способный эффективно действовать в условиях ближнего боя. Оно не встроено в штатную структуру войсковых подразделений, им могут оснащаться подразделения любых видов войск при выполнении задач на решающем направлении боевых действий» [389, с. 94]. Для полноты картины можно добавить, что уже в наше время, с 1970-х гг., т. е. на совершенно ином уровне развития военной техники, нештатные гранатомёты снова вернулись в войска [ib., с. 94-95].

В 1708 г. в русской армии были созданы первые отдельные гренадерские полки, а в 1709 г. их закономерно дополнили конно-гренадерские полки; правда, вскоре после смерти Петра I все эти части были либо расформированы, либо сменили род оружия. Следует, однако, отметить, что в России недолго экономили на гренадерах; уже в 1756 г., по инициативе дочери Петра, Императрицы Елизаветы Петровны, возрождаются как гренадерские, так и конно-гренадерские полки в качестве самостоятель¬ных частей. Ну и, наконец, в 1814 г., с учётом кровавого опыта Наполеоновских войн, был сформирован так долго ожидаемый отдельный Гренадерский корпус. Его славная и весьма полезная для России история завершится чуть более столетия спустя, вместе с историей всей русской императорской армии...

Здесь для верного понимания ситуации уместно будет вспомнить, что, помимо армейских и гренадерских частей, в русской армии имелась также лейб-гвардия. Сравнительно с армией, гвардия и гренадеры были весьма немногочисленны; однако на них возлагались особые, свойственные только им, задачи, которые требовали не столько числа, сколько умения. Таким образом, к началу XIX в. у нас сложилась трёхчастная структура сухопутных сил Российской Империи - гвардия, гренадеры и армия со своей инфраструктурой по родам оружия каждая. В императорском флоте было, в принципе, то же (соответственно - Гвардейский Экипаж, малый прибрежный и океанский крейсерский составы, а также линейные силы), но особливый флотский спецификум этой триады я оставляю здесь без внимания.

Усердно же готовиться к выполнению боевых задач «настоящим образом» у русских гренадер того времени были очень веские основания. Не стану останавливаться здесь на раскладе военных сил и коллизиях международных отношений в эпоху Александра III - эти расклады и коллизии давно и хорошо изучены, результаты же этого изучения составляют весьма внушительную по размеру библиотеку. В качестве высоко-професси¬нального образчика можно указать, пожалуй, на краткий, но яр¬кий и содержательный очерк такого классика Новой Истории, как А.З. Манфред [328], или же на соответствующие разделы в позднейших монографиях А.В. Постникова [416, с. 153-295] и М. Алексеева [4,I, с. 73-108]. А потому взамен историографиче¬ского обзора, я предлагаю здесь - и, хочу обратить внимание, только лишь в качестве иллюстрации! - весьма авторитетное и красноречивое свидетельство современника. Надеюсь, что чита¬тель оценит это свидетельство по достоинству, ибо оно по сво¬ему откровенному характеру стоит многих, очень тщательно взвешенных по формулировкам историко-дипломатических монографий.

Свидетельство это принадлежит перу весьма почтенного мужа - генерал-майора сэра Чарльза М. Мак-Грегора (?—1887). Во времена В.А. Городцева этот британский аристократ занимал более чем ответственный пост генерал-квартирмейстера Британской колониальной армии в Индии; неудивительно, что данное обстоятельство побудило его, в конце концов, к обобщению многолетнего служебного опыта. В 1884 г. генерал сэр Ч.М. Мак-Грегор издаёт очень ценный - но, правда, совершенно секретный - труд «Оборона Индии», который был посвящен проблемам и перспективам русско-британского противостояния в Центральной Азии. Способом, который до сих пор не подлежит разглашению [416, с. 249-250], этот труд попал в Россию, на Дворцовую площадь, в Военно-Ученый Комитет Главного Штаба. Здесь он был весьма оперативно переведён и в 1891 г. опубликован в составе чрезвычайно интересного непериодического «Сборника географических, топографических и статистических материалов по Азии», который издавался у нас под грифом «Секретно» (сейчас гриф на этом издании фактически снят, и поэтому я с удовольствием рекомендую данный «Сборник» всем коллегам. В старых библиотеках он стоит на открытом доступе, и археологи с большой пользой и удовольствием могут познакомиться с ним). Отмечу, опять же не без удовольствия, что мы, в отличие от англичан, свой секрет в данном случае соблюли: последние узнали о существовании русской «Обороны Индии» только в определённый нами момент, из уст нашего же министра иностранных дел Николая Карловича Гирса [ib.].

Положение, которое занимал сэр Ч. Мак-Грегор в системе управления Британской Империей, а также закрытый характер его монографии (англичане использовали в таких случаях гриф «Соnfindencial») придают формулировкам уважаемого генерал-квартирмейстера Индии особый вес и доверительность. А потому я позволю себе в данном случае представить довольно пространную цитату, без купюр. Конечно, цитата выйдет несколько монотонной; к тому же она потребует от читателя определённого знакомства с политической картой мира конца XIX в. Но всё это, пожалуй, лишь усиливает впечатление от размышлений заслуженного британского генерала.

«Мы считаем себя вправе, - полагает сэр Ч. Мак-Грегор, -употребить всякие доступные нам средства для расчленения, в случае войны, Русского Государства на части, которые долгое время не будут в состоянии сделаться нам опасными. Приступаем теперь к рассмотрению мер, желательных для раздробления России, намечая лишь некоторые наши мысли, без малейшей претензии на непогрешимость.

Россия, благодаря агрессивному образу действий и жадности к земельным приобретениям, не имеет, по счастью, ни одного союзника среди своих соседей. Германцы питают антипатию к русским; интересы Австрии всегда прямо противоположны русским; Турция имеет много причин ненавидеть и бояться России; Персия и ханства также ничего не могут ожидать от неё;Англия же имеет веские причины относиться к ней непреклонно враждебно, пока Россия не будет вынуждена подчиниться более мирным веяниям.

По мнению нашему, необходимо возможно скорее образовать против России коалицию из Англии, Германии, Австрии, Турции, Персии, Туркестана, Афганистана и Китая (курсив в этой цитате везде по тексту русского перевода книги Ч. Мак-Грегора. - А.Ж.), предложив каждому государству, в вознаграждение за его помощь, известную часть русской территории, составившейся из частей, в разное время отнятых у союзников.

История России за последние 150 лет представляет ряд завоеваний и захватов. Она уничтожила независимость ханств Туркестана и Туркмении, твёрдо намерена ещё больше подчинить их себе; Персию она лишила права плавания по Каспийскому морю, отняв у неё провинцию Карабахскую, Эривань, Талиш и нынешнюю Закаспийскую область; со временем она захватит если не всю Персию, то, по крайней мере, провинции Гимн, Мазандеран, Астрабад и Шахруд. У Афганистана она пока ничего не отняла, но, бесспорно, желает занять, по меньшей мере, весь афганский Туркестан и провинцию Герат. От Турции она отрезала в Азии всю страну к югу от линии, проведенной от Поти к истокам Арпачая и оттуда к Арарату; Россия не остановится перед отнятием, когда придет время, той части Азиатской Турции, которая доставит ей порт на Средиземном море. В Европе она лишила Турцию Бессарабии, Молдавии, Валахии, Болгарии, Сербии и Румелии и намерена еще захватить Константинополь и Дарданеллы. В Европе Россия уничтожила Польшу и владеет немецкими провинциями Эстляндиею, Курляндиею, Лифляндиею; от Швеции она отняла Финляндию и, наконец, ныне преследует цель завоевания Индии.

Воистину, существует достаточно оснований для образования коалиции. Помянутые державы, несомненно, желают вернуть то, что они утратили, и сохранить свои настоящие владения; мы убеждены, что, действуя некоторое время сообща, можно достигнуть указанного.

Подлежит серьезному обсуждению, не лучше ли, в интересах Австрии и Германии, восстановить прежнее Царство Польское с должными гарантиями, или создать новое королевство из русской Польши, Литвы и Волыни, присоединить к Германии Курляндию и Ригу, а к Австрии - Подолию и Румынию, или дав ей соответствующее вознаграждение.

Мы не стоим за продление турецкого господства над христианами, и поэтому высказываемся только за предоставление (Турции. - А.Ж.) верховных прав над Сербиею и Болгариею, и провели бы границу по Балканам. В Азии дело стоит иначе, здесь в (отторгаемые. - А.Ж.) пределы следует включить все мусульманские земли, отнятые у нее Россиею.

Провинции Карабах, Талиш и Закаспийский край и право плавания по Каспийскому морю должны быть предоставлены Персии, если она искренно присоединится к коалиции. Но мы сомневаемся в этом, так как государство это находится под давлением России.

Мы не особенно будем жалеть, если Персия не присоединится к союзу, так как это даст нам возможность вознаградить Турцию Азербейджаном и Персидским Курдистаном, вернуть Белуджистану весь Персидский Мекран и передать Афганистану Селотин, Гаин, Хаф и Турбети шейх-джам. Далее. Персия может быть разбита на два государства: северное, имеющее состоять из Гилана, Мазандерана, Астрабада, Хорасана с Закаспийскою областью, Хемзей, Тегеран, Гомадан, Кум и Кашан; а южное, вполне подчиненное нашему влиянию - из Иезда, Кирмана, Ларистана, Фарза, Хузистана, Испагана, Наина, Кер-маншаха и Луристана. Думаем, что не трудно устроить это.

Что же касается Кавказа, если он весь будет отнят у России, вплоть до подножия северного склона хребта, то из него следует образовать два государства - одно христианское, состоящее из Грузии, русской Армении и христианских народностей Кавказа, а другое магометанское, состоящее из Дагестана, Лезгистана, Чечни и проч. Последствием этого будет, что русское наступление на Востоке задержится на целое столетие.

Есть еще другая часть, где можно обрезать Россию - это к северу от Китая и от Кашгара; Китайскую границу следует безусловно исправить в этих направлениях.

В заключение, ханства Хива, Бухара и Кокан могут быть восстановлены в прежних границах, причем Рошан и Шугнан отойдут к Афганистану» [319, с. 207-209]. Очевидно, что этот геополитический пассаж, столь трогательный по своей искренности, в особых комментариях не нуждается. Но столь же оче¬видны и выводы, которые делали, на основе этого и подобных ему соображений, В.А. Городцев, его начальство и сослуживцы.

Однако сколь бы ни была насыщенной боевая учёба гренадер, размеренная обыденность мирной стоянки посреди России действовала всё же угнетающе. На это жаловались многие -как, скажем, старший современник В.А. Городцева, служивший к началу 1880-х гг. на Кавказе, А.А. Брусилов: «Я продолжал тянуть лямку в полку, - вспоминал он позднее, - жизнь которого в мирное время, с ее повседневными сплетнями и дрязгами, конечно, была мало интересна. Разве только охота на зверя и птицу - великолепная, обильная, в чудесной горной лесистой местности - несколько развлекала» [54, с. 32]. Живой, охочий до боевой работы офицерский народ явно уставал и страдал от бездействия.

Самым заманчивым, открывающим наилучшие перспективы военной карьеры в мирное время было, конечно же, поступление в Николаевскую Академию Генерального Штаба и успешное окончание её. Соответственно, желающих пойти по этому пути было столько, что далеко не каждый из них, пусть даже и весьма достойный, мог эту возможность реализовать. Наша военно-историческая и мемуарная литература переполнена яркими и содержательными, весьма красноречивыми свидетельствами того, сколь суровым испытанием для офицера была сдача вступительных экзаменов в Академию, а затем учёба в ней, сколь жестки были требования и сколь велик был при этом отсев [86, с 130-133; 140, с. 64-83; 207,1, с. 118-154; 661, с. 123-170].

В таких условиях естественной отдушиной, особенно для младших офицеров, служили отдельные полковые команды. И те офицеры, в ком была сильна инициатива, исследовательская жилка, кто, как истинный субалтерн, «всё знал и хотел работать» [390, № 8, с. 89], - такие офицеры тяготели именно к этим особливым структурам организации наших войск. Из офицеров-археологов, отличавшихся командолюбием, назову здесь в качестве примера лишь двоих. Это - кавалергард Александр Николаевич Казнаков (1871-?; он, как и В.А. Городцев, обучался саперному делу, а также заведовал оружием, полковой кузницей, телеграфной станцией, командой носильщиков, нестроевой командой. - См. Прил. II) и железнодорожник Александр Александрович Миллер (1875-1935, заведовал оружием и мастерской, офицерской библиотекой, железнодорожным имуществом, приемным покоем и околотком, учебной командой, швальней и сапожной мастерской; кроме того, А.А. Миллер состоял обучаю¬щим в двух классах: строительном и службы движения и телеграфа. - См. Прил. 12).