1. чтобы все находимые вещи были препровождаемы в Археологическую Комиссию для представления их на Высочайшее Государя Императора воззрение, причем по обозрении их Его Императорским Величеством все вещи будут посланы обратно в Рязань, за исключением таких, относительно которых последует Высочайшее повеление в другом смысле;

2. что относительно опубликования хода и результатов раскопок Археологическая Комиссия может предоставить первенство Рязанской Ученой Архивной Комиссии, причем оставит у себя фотографические или иные копии с находок, а также сохраняет за собою полную свободу издавать описание тех из найденных предметов, которые по характеру своему могут войти в издания Археологической Комиссии, как и вообще откроет доступ к предметам или их изображениям всякому, желающему ознакомиться с ними с ученою целью.

Постановлено: обратиться в Императорскую Археологическую Комиссию с просьбою об оказании содействия Рязанской Архивной Комиссии доставлением необходимых средств для производства раскопок в с. Старой Рязани на вышеизложенных основаниях» [456, с. 123]. Тогда же один из сослуживцев В.А. Городцева, подпоручик 11-го гренадерского Фанагорийского полка Владимир Калинович Викторов, был командирован Учёной Архивной Комиссией в Старую Рязань «с целью разработки плана предстоящих работ». Здесь, на городище, В.К. Викторов «сделал глазомерную съемку местности и составил чертеж ее» [524, с. 194].

На исходе года в Рязани было получено Отношение Императорской Археологической Комиссии от 28 ноября за № 697. Ниже я воспроизвожу хотя и опубликованный в своё время, но сегодня труднодоступный текст Отношения. Помимо прочего, этот документ интересен весьма характерными для того времени рекомендациями по проведению полевых работ. Рекомендации эти, как минимум, любопытны для современного археолога. Да и для понимания психологии поля он даёт очень много.

«Выраженное в Отношении Рязанской Архивной Комиссии от 3 минувшего Октября за № 55 желание расследовать Старо-Рязанское городище вполне соответствует одному из давнишних предположений Императорской Археологической Комиссии и потому в среде ее не могло не встретить самого живого сочувствия. В виду значительных расходов, которые потребуются на выполнение всего плана, раскопки должны, конечно, вестись исподволь, в течение нескольких лет. В будущем 1888 г. Археологическая Комиссия признает возможным уделить на этот предмет 400 рублей, которые будут отпущены Архивной Комиссии авансом, по получении от нее уведомления о том, когда она намерена приступить к работам и кому ею поручено производство таковых. С намеченным в отношении Архивной Комиссии планом первоначальных работ Археологическая Комиссия вполне согласна, считая однако же нужным присовокупить со своей стороны, что

1. все раскопки на городище непременно должны быть доводимы до материковой целины и в точности обозначаемы на общем плане его;

2. не расследованные места не следует забрасывать вынимаемою из раскопок землею, которую в этих видах при начале работ должно вывозить за черту городища и потом уже можно будет валить на окончательно расследованные места;

3. всему ходу работ необходимо вести самый подробный дневник с приложением к нему, где окажется нужным, чертежей и планов;

4. к находимым вещам прилагать особые ярлычки под теми же нумерами, под которыми они будут значиться в общей описи находок; и

5. если Археологическая Комиссия признает нужным командировать на место раскопки одного из своих членов, то таковой должен быть допущен к осмотру работ с правом изменить направление и систему раскопок, если признает это нужным по ходу работ» [459, с. 185].

Раскопки на Старой Рязани А.В. Селиванов вёл, с перерывами всё лето - с 31 мая по 23 августа 1888 г. [526]. Впервые после работ Д.П. Тихомирова в 1836 г. здесь, на СтароРязанском городище, был вскрыт и исследован каменный храм - второй из известных нам храмов древней Рязани [10, с. 816-817]. В ходе раскопок А.В. Селиванов смог проследить остатки белокаменного фундамента (который, к сожалению, интенсивно выбирался аборигенами для хозяйственных целей на протяжении долгого времени) и даже в нескольких местах - кирпичные стены и пол, устланный кирпичными же плитами. Найдены были также погребения, выполненные как в самом храме, так и до его возведения. Кроме того, А.В. Селиванов обнаружил в западной притворной части храма остатки языческого капища, на развалинах которого и был возведён собор; бронзового четырёхликого идола из этого капища опубликовал в 1951 г. А.Л. Монгайт [526, с. 219; 349]. Сам А.В. Селиванов идентифицировал раскопанный им храм как собор святых благоверных князей Бориса и Глеба, который был разрушен Батыем в 1237 г. [525, с. 218-219]. Позднее возникло предположение, что это другой старорязанский храм - Спасский собор; «хотя, - по мнению П.А. Раппопорта, - такая атрибуция не бесспорна» [481, с. 50], да и сам Павел Александрович явно склонялся к точке зрения А.В. Селиванова.

Большую помощь Алексею Васильевичу оказал при раскопках владелец Старо-Рязанского городища - почётный мировой судья Спасского уезда, коллежский асессор и, разумеется, не Просто член Рязанской Учёной Архивной Комиссии, но именно с 28 октября 1884 г. Андрей Фёдорович Стерлигов. Помощь эта оказалась настолько существенной, что А.В. Селиванов в первом же по времени докладе «о произведенных им летом раскопках в селе Старой Рязани... высказал, что он считает своим долгом засвидетельствовать о том внимании и содействии, которое было ему оказано А.Ф. Стерлиговым во время раскопок, о чем желательно было бы донести до сведения Императорской Археологической Комиссии» [463, с. 171].

Работы А.В. Селиванова 1888 г. на Старо-Рязанском городище произвели на современников очень сильное впечатление - настолько сильное, что отчётные публикации по этим раскопкам были опубликованы за короткий период времени троекратно. «Отчет о раскопках в Старой Рязани» и «Дневник раскопок в Старой Рязани», составленные А.В. Селивановым, появились сначала в «Трудах Рязанской Ученой Архивной Комиссии» (Рязань, 1888, т. III, № 8, с. 159-162 и 162-164), затем в «Рязанских Губернских Ведомостях» (1889, № 10 и 11 за 4 и 8 февраля) и, наконец, в «Записках Императорского Русского Археологического Общества» [525; 526]. Собранный материал - после того как он побывал в С.-Петербурге и удостоился Высочайшего внимания - был передан А.В. Селивановым в музей Рязанской Учёной Архивной Комиссии в составе двух коллекций [255, № 11 (708, Коллекции 2 и 4)].

Кроме того, А.В. Селиванов, пользуясь гостеприимством и содействием А.Ф. Стерлигова, выполнил в 1888 г. несколько разведочных поездок по окрестностям Старой Рязани. Экскурсии эти оказались успешны; в частности, Алексей Васильевич зафиксировал городище у деревни Никитине, известное по летописи как Новый Ольгов городок. На этом городище им было «найдено место, где можно предполагать также присутствие древнего каменного храма, относящегося, по-видимому, к той же эпохе (что и раскопанный им храм в Старой Рязани. - А.Ж.)» [527, с. 174]. Так что предпочтительный объект для изысканий на будущий год А.В. Селиванов присмотрел себе уже заранее.

Несколько особняком на общем фоне рязанских работ 1888 г. смотрится курманская история. Ещё в 1886 г. местные помещики, молодые племянники графини П.С. Уваровой князья Шаховские, выявили «значительное количество бронзовых и железных вещей» [439, с. 43] в так называемом Городке. Под этим стандартным для Поочья топонимом скрывался, как и следовало ожидать, обычный дюнный памятник сравнительно позднего времени. Располагался Городок в окрестностях села Курман, Касимовского уезда Рязанской губернии, которое и принадлежало в то время титулованным родственникам Прасковьи Сергеевны Один из братьев, коллежский секретарь князь Алексей Николаевич Шаховской, смог достаточно чётко отследить данное местонахождение, поскольку служил в Касимовском уезде почётным мировым судьёй и хорошо знал близлежащие окрестности.

Впрочем, и без этого открытия давно уже было известно,что «много лет Ока ежегодно, весенней водой, вымывала на самом южном бугре Городка массу бронзовых и железных вещей, более 20-ти лет (т. е. опять-таки с 1860-х гг. - А.Ж.) собиравшихся крестьянами и продаваемых на слом соседнему кузнецу» [613, с. 329]. Под впечатлением от рассказа племянников, графиня П.С. Уварова рекомендовала своему 22-летнему сыну, графу Федору Алексеевичу Уварову (1866-?), заняться этими местонахождениями, что, собственно, и было им выполнено летом 1888 г.

Как это часто складывалось в отечественной археологии второй половины XIX в., работы графа Ф.А. Уварова на Курманском могильнике носили спасательный характер. «Помещики князья Шаховские уведомили графиню Уварову, что от вышеупомянутого могильника осталась только узкая полоса, которую крестьяне собираются разобрать летом 1888 г. Желая спасти для науки последние остатки могильника, Археологическое Общество выдало графу Ф.А. Уварову (которого, кстати, только что, 10 мая 1888 г., избрали членом-корреспондентом Императорского Московского Археологического Общества. -А.Ж.) Открытый лист на право раскопок, которые граф изъявил готовность произвести на свои собственные средства с тем, чтобы Обществу был представлен полный отчет о раскопках и сделана демонстрация самых вещей. В Рязани граф Уваров представлялся г. Губернатору (этот пост в то время занимал генерал-майор Д.П. Кладищев. - А.Ж.), виделся с А.В. Селивановым, говорил с ним о цели поездки» [439, с. 43-44]. Помимо погребений, граф Ф.А. Уваров выявил на территории могильника и традиционный для дюнных памятников Поочья неолитический материал [613; 169; 327, с. 266-267, 295]. Читателю следует обратить внимание на то, что в публикации А.А. Мансурова и О.Н. Бадера инициалы графа Фёдора Алексеевича Уварова везде почему-то ошибочно пропечатаны как «С.А.». На самом деле, это инициалы другого сына графа А.С. Уварова, Сергея, который был старше Фёдора и практически никак не отметился в отечественной археологии.

Что же касается неолитической части изысканий графа Ф.А. Уварова на Курмане, то сам Фёдор Алексеевич пишет о ней так: «Находки на этом бугре чрезвычайно напоминают подобные находки по Оке же, во Владимирской губернии, около деревни Волосова (так в тексте, через «а» в окончании; вероятно, это вариант местной огласовки. -А.Ж.) и из Плеханова Бора. Сходство заметно и в узорах на черепках глиняной посуды, равно как и в самом наслоении бугра, хотя в данном случае узоры с Курманского городка значительно многочисленнее и разнообразнее Волосовских. Имея в виду, что на этом бугре не было никогда найдено следов металла, естественно будет прийти к заключению, что здесь перед нами следы стоянки или поселения Каменного Века, как и на вышеупомянутых подобных же песчаных буграх, на том же правом берегу Оки, во Владимирской губернии» [613, с. 330]. Таким образом, исследователи неолита неспешно поднимались вверх по Оке, всё ближе и ближе подбираясь к окрестностям Рязани...

Но, вообще-то, граф Фёдор Алексеевич Уваров занимает довольно скромное место в истории отечественной археологии; кажется, кроме Курмана наши специалисты ничего за ним не числят. К тому же он был весьма неуживчив и успел рассориться с очень многими, в том числе с гордостью российского лесоводства Карлом Францевичем Тюрмером (1824-1900). Этот последний в 1850 г., когда Фёдора Алексеевича не было ещё и в замысле, получил предложение ведать охотой и лесными дачами Уваровых; со временем К.Ф. Тюрмер стал ближайшим личным другом и учёным сотрудником своего погодка, графа Алексея Сергеевича, но был вынужден в 1892 г. уйти от Уваровых [343]. Однако, когда это было необходимо, Фёдор Алексеевич мог-таки ладить с людьми. В частности, он с большой выгодой для себя на протяжении многих лет поставлял к Высочайшему Двору живые цветы, которые выращивались в Поречье. Кроме того, Уваров-младший сумел сделать и блестящую политическую карьеру. Со временем он вырос до шталмейстера Высочайшего Двора (придворный чин третьего класса, который соответствовал армейскому генерал-лейтенанту), а также стал членом Государственного Совета. Здесь Фёдору Алексеевичу довелось работать бок о бок с председателем Императорской Археологической Комиссии графом А.А. Бобринским.

К сожалению, полевые работы графа Ф.А. Уварова в 1888 г. наложились на попытку Рязанской Учёной Архивной Комиссии самостоятельно заняться погребениями близ Курмана. Замысел провести здесь изыскания возник ещё в феврале 1888 г. под впечатлением от разведок, выполненных священником храма в с. Курман о. В.И. Тихомировым [460, с. 39]. В результате, как это часто случается в нашей науке, возникла целая серия взаимных претензий и упрёков. Так, «член Комиссии А.Ф. Селиванов высказал сожаление, что граф Уваров раскопал тот могильник, который предполагала исследовать сама Рязанская Архивная Комиссия. "Очень грустно, - сказал А.Ф. Селиванов, - что Московское Археологическое Общество, зная, что Комиссия предполагает сделать известную раскопку, посылает своих членов без просьбы об этом со стороны нас; они делают раскопку и увозят вещи с собою, так что они минуют наш Музей. Я предлагаю Комиссии просить Московское Археологическое Общество возвратить в наш Музей все вещи, выкопанные графом Ф.А. Уваровым, и желательно, чтобы такие прискорбные явления не повторялись. У нас есть Музей, мы стараемся о пополнении его, а тут у нас вывозят вещи". Правитель дел А.В. Селиванов заметил, что он также находит неудобным, чтобы предметы древности, найденные или выкопанные в пределах Рязанской губернии, вывозились в другие музеи, почему лично просил графа Уварова опередаче в Рязанский музей найденных им вещей, и не только дублетов, как это обещал граф Уваров, но всей коллекции, так как лишь целая, неразрозненная коллекция может иметь вполне научное значение» [462,с. 144].

Выяснение обид между двумя учёными сообществами продолжилось и в 1889 г. [439, с. 43—45; 442, с. 158], вследствие чего были поставлены под вопрос добрые отношения между Рязанской Учёной Архивной Комиссией и Императорским Московским Археологическим Обществом. Нужно, однако, отдать в этом случае должное обеим сторонам: курманские трения были сглажены обоюдными усилиями и, в конце концов, преданы забвению. Тем более, что Рязанская Учёная Архивная Комиссия в июне 1897 г. добралась-таки до Курманского могильника, который успел за эти годы отойти к крестьянам деревни Шульгиной, Касимовского уезда Рязанской губернии, и продолжила здешние раскопки [472].

Прочие археологические изыскания 1888 г. в Рязанской губернии были не столь значительны. Можно отметить, пожалуй, поиски на одной из окских дюн Спасского уезда, которые выполнил по поручению А.В. Селиванова учитель из села Петровичи А. Дружинин [463, с. 170]. Эта дюна располагалась по левому берегу Оки, где-то на полпути между Спасском и Дубровичами, так что скромный, неизвестный в нашей науке А. Дружинин оказывается не только современником, но и коллегой В.А. Городцева по изысканиям на дюнных памятниках. И, конечно, заслуживает упоминания попытка трёх местных крестьян отыскать клад на городище близ д. Дмитриевки, Парахинской волости Касимовского уезда. Эти «самовольные раскопки, по распоряжению полиции, были приостановлены» [ib., с. 171] (обращаю внимание читателя на то, что Парахинская волость на речке Гусь, известная своим стеклоделием и плавлением чугуна, помещена в цитируемых протоколах с досадной опечаткой - как «Парыкинская», хотя допускаю, что это может быть местная топонимическая огласовка).

Довольно скромно выглядят на фоне раскопок А.В. Селиванова и полевые работы В.А. Городцева в 1888 г. По собственному свидетельству Василия Алексеевича, в этот год им были выполнены две исследовательские поездки в родное село - во вторник 27 сентября и в понедельник 3 октября [116, с. 83]. «Во время первой поездки был снят способом глазомерной съемки план Борока и окрестностей его» [ib.]. Кроме того, В.А. Городцев отследил стратиграфию памятника и провёл с односельчанами «просветительно-воспитательную» работу, в результате чего не только приобрёл у них несколько каменных орудий, но и получил информацию о близлежащих местонахождениях артефактов [ib.].

Октябрьская поездка В.А. Городцева в Дубровичи носила, скорее, археолого-этнографический характер. По собственному свидетельству Василия Алексеевича, «ближайшею целью ее было поставлено разъяснение следующих вопросов: 1) имеются ли еще орудия на руках крестьян с. Дубрович и приблизительно в каком количестве; 2) не имеется ли каких-либо преданий или рассказов в с. Дубровичах относительно Бброка и орудий, находимых там, а равно и о Черепках» [ib., с. 84].

Конечно, возможности В.А. Городцева по истолкованию добытого им материала были в это время ещё довольно слабые, невнятные. Но показательно, что и несколько лет спустя, уже став профессионалом высокого класса, Василий Алексеевич нисколько не стеснялся своего невежества на первых шагах в науке. И даже подчёркнуто не стеснялся - как опытный офицер, имея в виду воспитание на собственном примере археологов-специалистов будущих поколений. «Собрав все эти сведения, - пишет он об итогах сезона 1888 г., -и составив подробный список названий рек, озер и местечек, прилегающих к Бороку, я сделал описание, высказав в нем свой взгляд на Борок и Черепки так, как он сложился под впечатлением поездки в с. Дубровичи, относя время существования доисторического селения на Бороке к периоду колонизации рязанских земель славянскими племенами, а обитателей Борока - к финскому племени» [ib., с. 84-85]. Впрочем, А.И. Черепнин, публикуя цитируемую работу В.А. Городцева в 1901 г., дал к этому месту едва ли не более странное корректировочное примечание: «Поселки первобытного населения Рязанского края существовали за много столетий до появления славян в здешней местности» [ib., с. 85]. Зная самого А.И. Черепнина, уровень его компетентности в археологии, а также характер его взаимоотношений с В.А. Городцевым, эту реплику в стиле середины XIX в. нельзя оценить иначе, как юмор, причём юмор, что называется, для знатоков.

По итогам полевого сезона 1888 г. В.А. Городцев продолжил укреплять уже установившиеся в 1887 г. связи с Императорским Российским Историческим Музеем. 22 января 1889 г., как сообщает Василий Алексеевич, подготовленные к этому времени «вещи, планы и описание посланы мною в Московский Исторический Музей» [ib.]. Пару недель спустя им был получен официальный ответ с изъявлением «глубокой благодарности за пополнение коллекций музея столь любопытными памятниками глубокой древности» [ib.]. Что делать дальше - В.А. Городцеву было, в общем-то, уже ясно. К этому времени им «был составлен новый план дальнейшего исследования, по которому должны были быть обрекогносцированы, кроме Борока, песчаные холмы в с. Шумашь, где по достоверным справкам, сделанным мною во время поездок в с. Дубровичи, кременевые орудия находятся в большом количестве, в селах Алеканове и Муромине, как смежных с Дубровичами и расположенных на одном бассейне рек и озер, впадающих в р. Оку. В то же время предполагалось, если представится возможность, перенести разведки внутрь страны, по направлению села Уржа, Спасского уезда» [ib.].

Однако, прежде чем мы увидим, как был реализован этот план, следует познакомиться с работами других рязанских археологов, выполненными в 1889 г. Вообще, год этот начался для местных любителей древности замечательно: был завершён, наконец, процесс создания иллюстрированного каталога Археологического Отдела Музея Рязанской Учёной Архивной Комиссии, который начался еще в 1886 г. Первыми были сделаны фотографии; ещё в апреле прошлого, 1888 г. А.В. Селиванов счёл возможным доложить коллегам, «что член Комиссии В.Н. Либович изготовляет альбом фотографических снимков с предметов, хранящихся в Рязанском Музее, при чем выразил готовность некоторые из означенных снимков безвозмездно отпечатать в количестве 250 экземпляров для помещения в Трудах Комиссии. Постановлено: выразить В.Н. Либовичу глубокую признательность Комиссии» [461]. А к весне 1889 г. подошла очередь и самого каталога. 29 марта 1889 г. в очередном заседании Рязанской Учной Архивной Комиссии «Правитель дел А.В. Селиванов сообщил что им составлен краткий каталог Археологического Отдела Рязанского Музея, а членом Комиссии фотографом В.Н. Либовичем изготовлены фотографические снимки с большей части имеющихся в Музее предметов древности, которые он изъявляет готовность продавать по не дорогой цене, с отчислением известного процента в пользу Комиссии. Постановлено: В.Н. Либовича благодарить, а каталог напечатать и продавать желающим по 20 к. за экз.» [440, с. 63]. Соответственно, в том же году по городским изданиям в рекламных листках уже ходили объявления такого содержания: «Продаются в Рязанской Ученой Архивной Комиссии Фотографические снимки с Рязанских древностей. В.Н. Либовича. Целый альбом, состоящий из 80 таблиц, и отдельные таблицы. Цена за каждую таблицу 45 коп.».

Таким образом, на исходе 1880-х гг. Рязанский край оказался в числе тех регионов страны, которые смогли выполнить «предтипологическую» задачу, стоявшую тогда перед отечественной археологической наукой. А именно: здесь были подготовлены и введены в научный оборот исходные варианты местной археологической карты и каталога музейных древностей. На этой основе уже можно было (при наличии соответствующих научных сил) постепенно переходить к процессу вычленения археологических культур. И очень важно, что В.А. Городцев вступал на путь научной деятельности именно в условиях этого замечательного достижения рязанской археологии.

Сами же полевые работы сезона 1889 г. начались с доразведки памятников в окрестностях Рязани и Старой Рязани, которую провёл в середине мая А.В. Селиванов совместно с членами Учёной Архивной Комиссии Н.В. Протасьевым и В.Н. Либовичем. Археологи посетили, в частности, Успенский монастырь при селе Льгово (Ольгово) [493, с. 311], где осмотрели храм и ризницу, а также близлежащие городища и курганные могильники у деревень Рубцово и Новоселки. Можно отметить, что эти памятники расположены в Рязанском уезде, более того - в непосредственной близости от села Дубровичи. По результатам доразведки А.В. Селивановым была составлена окончательная программа летних полевых изысканий, принятая и утверждён¬ная в заседании Рязанской Учёной Архивной Комиссии 20 мая 1889 г. [441, с. 131]. Немедленно была установлена оперативная связь с Императорской Археологической Комиссией, которая уже 25 мая выслала Отношение «за № 504 об отпуске Рязанской Учёной Архивной Комиссии авансом 500 р. на производство дальнейших розысканий в Старой Рязани и с просьбою по окончании работ доставить отчет с дневником произведенных раскопок и с найденными при нем древностями» [442, с. 150].

В этот сезон раскопки были проведены прежде всего на прошлогоднем участке Старо-Рязанского городища. Здесь А.В. Селиванов доследовал обнаруженный им храм, что, правда, дало, главным образом, материал по местному некрополю [42, с. 53-54]. Затем на городище, известном в летописях как «новый городок Ольгов на усть Прони реки», что расположено у деревни Никитине, были раскопаны фундаменты древнего православного храма [ib., с. 54-55]. Сам А.В. Селиванов датировал его ХI-ХII вв. [530, с. 1]; позже советские исследователи слегка омолодили Ольгов храм, отнеся его к концу XII - началу XIII вв. [481, с. 50]. Имя же храма в Ново-Олыовом Городке остаётся пока не установленным.

И, наконец, в окрестностях Льгова монастыря, что близ деревни Рубцово, А.В. Селиванов, совместно с Н.В. Протасьевым и Н.Н. Баженовым, раскопал на одном из могильников 13 из примерно 40 курганов [42, с. 54]. «Цель произведенных в этих местах раскопок была та, чтобы составить более ясное и полное представление о характере той эпохи, к которому относятся найденные в Старой Рязани в прошлом году древности» [530, с. 1]. От этих последних работ в музее Рязанской Учёной Архивной Комиссии отложилась небольшая коллекция [255, № II (708, Коллекция 14)]. Следует, правда, иметь в виду, что в каталоге Рязанского музея эта коллекция ошибочно зафиксирована под 1888-м г. По итогам сезона А.В. Селиванов подготовил отчёт, который не только представил в Императорскую Археологическую Комиссию, но и опубликовал на следующий год [534].

Что же касается В.А. Городцева, то его изыскания 1889 г. были уже куда более основательными и, в общем, соответствовали тому уровню археологической науки, на который сумела выйти к этому времени Рязанская Учёная Архивная Комиссия. Разумеется, план работ, составленный Василием Алексеевичем по результатам изысканий 1888 г., был тщательно приноровлен к скромным возможностям гренадерского офицера, который должен был совмещать обследование местных археологических памятников с напряжённой боевой учёбой в летне-осенний период. Пространственные рамки этого плана явно не превышали возможностей спокойных конных разъездов в свободное от службы время.

Предварительная поездка на Кремневую музгу была выполнена В.А. Городцевым в субботу 24 июня 1889 г. [116, с. 88]. По результатам этой поездки Василий Алексеевич счёл возможным уже прямо адресоваться в столичный учёный центр за санкцией на проведение изысканий. «Я обратился с просьбою в Московское Археологическое Общество, - пишет он, - о выдаче мне Открытого листа, каковой и был получен от 24 июля вместе с письмом от Председателя Общества гр. Уваровой, в котором она советовала мне, чтобы я сообщил о своих раскопках Рязанской Ученой Архивной Комиссии» [ib., с. 89]. И Комиссия (в лице А.В. Селиванова) тут же поддержала начинание В.А. Городцева. 1 августа 1889 г., т. е. по факту уже состоявшихся работ, Алексей Васильевич отбил в Императорскую Археологическую „Комиссию телеграмму: «Рязанская Ученая Архивная Комиссия просит разрешить под наблюдением Правителя дел произвести раскопки селе Дубровичах Рязанского уезда найдены каменные орудия. Правитель дел Селиванов» [528]. Уже через день на имя А.В. Селиванова был выписан Открытый лист «от 3 августа 1о89 г. за № 838, на право производства раскопок в пределах с. Дубрович, Рязанского уезда» [533].

За неделю до этого, в пятницу 28 июля 1889 г., В.А. Городцев выехал на раскопки в с. Дубровичи и по дороге подробно осмотрел окрестности с. Шумашь. Сами раскопки на Кремневой музге в Дубровичах были проведены им 29-30 июля силами восьми односельчан. Кроме того, как сообщает В.А. Городцев, «в первых числах сентября, воспользовавшись свободным после маневров временем, я сделал поездку в cc. Алеканово и Муромино, с целью познакомиться с имеющимися там местонахождениями каменных орудий» [116, с. 92]. Можно отметить, что в 1889 г. В.А. Городцев приступил к созданию в родных краях собственной корреспондентской сети по археологической части. «Уезжая из с. Муромина, я, - пишет Василий Алексеевич, - просил приходского священника о. Ивана Головина собрать пообстоятельнее сведения как о Могилках, так и о других местах, где бы находились громовые стрелы и, если можно, образцы таких стрел купить для меня» [ib.].

По ходу этой поездки В.А. Городцев выполнил серию глазомерных съёмок и целый ряд важных стратиграфических наблюдений, которые сопровождались идентификацией культурного слоя. Наблюдения этого рода получили у Василия Алексеевича, между прочим, и такие комментарии: «Местами по этому берегу (имеется в виду высокий обрывистый берег под Шумашью, обращенный к Оке. - А.Ж.) находятся воронкообразные углубления, которые, вероятно, получились вследствие действия дождевой воды и ветра уже после образования верхнего слоя. В воронкообразных углублениях приходилось наблюдать особенно много осколков от кремня и глиняной посуды: это как бы гнездо остатков доисторической культуры» [ib., с. 90]. Довольно скоро Василий Алексеевич поймёт, что это за «гнёзда»...

Следует отметить и то, что общее видение В.А. Городцевым археологической ситуации на дюнных памятниках Рязан¬ского Поочья уже в это время отличалось глубиной проникнове¬ния в существо дела. Подводя итоги первых своих полевых сезонов, Василий Алексеевич писал: «Едва ли кто-либо усомнится в том, что четыре поименованные мною местонахождения каменных орудий, расположенные непрерывною цепью, не составляют для Рязанской губернии исключительную область, где обитал доисторический человек. Я почти уверен, что, если бы исследования были продолжены вправо и влево от упомянутых мест по берегу реки Оки и притокам, впадающим в нее, то пришлось бы делать постоянные открытия следов жизни этого трудолюбивого человека. Я почти убежден, что в то время, когда процветала фабрика каменных орудий на месте Кремневой музги весь левый берег реки Оки кипел жизнию большого племени (пожалуй, образ «кипучей жизни» первобытного человека на берегу реки сформировался у Василия Алексеевича под впечатлением от фриза «Каменный век» 1885 г. кисти В.М. Васнецова в Императорском Российском Историческом Музее [128]. Этот фриз В.А. Городцев, конечно же, хорошо знал. - А.Ж.). Определить границы владений этого племени, собрать данные, относящиеся до его жизни, и оценить его роль в истории человеческой культуры - вот задачи, которые становятся на очередь для решения истории, археологии и антропологии» [116, с. 92-93].

Правда, и на этот раз интерпретация ископаемого материала была выполнена В.А. Городцевым довольно своеобразно, по первому впечатлению многих его современников - с очевидными накладками. Теперь, год спустя, Василий Алексеевич обратился, казалось, в иную крайность, поскольку счёл возможным идентифицировать целый ряд обнаруженных им каменных орудий как палеолитические, в том числе ашельские и солют-рейские (см.: Прил. 20, а также [116, с. 91]). Может показаться, что в данном случае Василий Алексеевич был точно так же неправ, как и в прошлом году, хотя на этот раз его позиция уже куда более характерна. Если завышение временной планки ископаемого материала до этнографической определённости во всяком случае есть не более, чем показатель недостаточного уровня профессионализма, то честолюбивое желание открыть собственный палеолит присуще, безусловно, каждому археологу, а потому никак не может ставиться кому бы то ни было в упрек, тем более начинающему специалисту. В действительности, однако, научная позиция В.А. Городцева в 1889 г. оказалась куда более выдержана, нежели это представляется на первый взгляд.

Судя по всему, на исходе 1880-х гг. В.А. Городцеву посчастливилось обнаружить знаменитые Азильские макролиты, которые встречаются, хотя и нечасто, на дюнных стоянках Поочья. Для тех, кому это интересно, могу добавить, что сначала Габриэль де Мортилье, а затем и Филипп Сальмон сочли нужным даже выделить памятники с макролитами в особую, Кампинийскую культуру, которая названа так по одному из урочищ в Нижней Сене, коммуна Бланжи-сюр-Брель [123, с. 350-351; 373, с. 148]. Эти парадоксальные орудия действительно выполнялись в весьма архаичной технике, что, кстати, производило на тогдашних археологов сильное впечатление. «Макролиты очень напоминают шелльские ручные ударники. Они выделывались приемами, главным образом, тесаной техники. Особенно грубо отбивались мотыкообразные топоры, иногда и по форме удивительно сближавшиеся с шелльскими» [373, с. 125]. Сам Василий Алексеевич сочтёт впоследствии нужным указать: «Особенно интересен возврат к архаическим приемам, казалось бы, давно позабытой тесаной техники. Результатом применения таких приемов явились грубые тесаные кремневые орудия, почти точно воспроизводящие формы археолитических ручных топоров (coups de poing), за каковые они иногда и принимались неопытными исследователями. Размеры этих орудий очень крупны, благодаря чему их называют макролитами» [123, с. 340].

Относительно чётко феномен макролитов был сформулирован в мировой первобытной археологии уже, что называется, на глазах В.А. Городцева, в первой половине 1870-х гг. [ib., с. 350]. Что же касается России, то здесь проблема макролитов впервые получит сколько-нибудь внятное разрешение стараниями П.П. Ефименко гораздо позднее, лишь к 1916-1917 гг. [373, с. 139, 142-143]. Но, кстати, и к наработкам Петра Петровича тот же В.А. Городцев относился довольно-таки скептически [123, с. 352]. А потому совершенно естественно, что формальная характеристика столь редких артефактов, данная В.А. Городцевым при начале его археологических изысканий, была хотя и несколько наивной, но вполне правомерной в научном отношении. Можно добавить, что на эти, а также на несколько более поздние находки макролитов, сделанные им в 1892 г. на Борках, Василий Алексеевич сочтёт нужным специально указать в первом томе своей «Археологии» 1923 г. [ib., с. 352-354]. Более того; накануне Первой мировой войны В.А. Городцев сам будет делать макролиты «с целью изучения техники каменных орудий и выяснения постепенности развития ея у первобытного человека», в чём достигнет весьма серьёзных научных результатов. В частности, «опыты обработки кремневых орудий выяснили, что приемы тесанной техники, посредством которых вырабатывались макролиты, вызывают наибольшую расточительность в расходовании материала» [121; 122; 123, с. 340].

Говоря о полевых поездках В.А. Городцева, совершённых в первые годы его научной деятельности, необходимо помянуть и верного спутника и помощника Василия Алексеевича - его младшего брата Петра. Вспомнить Петра Алексеевича тем более следует, что сам Василий Алексеевич датирует братние собирательские работы на дюнных памятниках в окрестностях Рязани более ранним временем, нежели свои собственные [116, с. 83-84]. Понятно, что это в данном случае всего лишь жест вежливости, но ведь и в качестве такового этот жест, безусловно, заслуживает историографического внимания. Кроме того, по словам В.А. Городцева, он приглашал в 1889 г. Петра Алексеевича «принять участие в археологических исследованиях. Брат, более других разделявший мои мнения и взгляды на этот предмет, обещал посвятить свое каникулярное время осуществлению плана» [ib., с. 85].

И, наконец, сам В.А. Городцев прямо указывал, что именно Пётр Алексеевич «сделал открытие каменных орудий в с. Алеканове, недалеко от Борока, и под с. Муромином, в местечке, называемом Могилки, и чрезвычайно желал окончательного приступа к делу» [ib., с. 88-89]. Или, как писал В.А. Городцев чуть позднее относительно памятников близ села Алеканово, «в 1889 г. П.А. Городцовым были впервые найдены на последних холмах каменные орудия и осколки кремня, характерные для неолитических дюнных стоянок. После северо-западные холмы часто посещались мною» [119, с. 623]. И то же относительно «Могилок» у села Муромино: «В 1889 г. дюну впервые осмотрел П.А. Городцов и собрал сведения о частых находках на ней каменных орудий» [ib., с. 624]. А вот эти констатации открытия есть, безусловно, уже не вежливая ремарка, но серьёзная заявка на научный приоритет. Не пренебрёг П.А. Городцев и местным научным сообществом; 5 февраля 1891 г., т. е. несколько позже старшего брата, он становится действительным членом Рязанской Учёной Архивной Комиссии [538, с. 10].

Пётр Алексеевич Городцев родился в селе Дубровичи около 1865 г. (как сказано в биографическом очерке Н.Е. Ончукова, «точно года рождения своего брата не помнит и профессор В.А. Городцов» [379, с. 122], так что современным исследователям нужно выходить на соответствующие метрические книги; будем надеяться, что они сохранились). В 1875 г. Пётр, вслед за братом Василием, поступает в Рязанское Духовное Училище (средний брат, Николай, остался, по свидетельству Н.Е. Ончукова, «с домашним образованием» [ib., с. 123]. Рязанский краевед В.И. Зубков добавляет к этому сюжету характерные подробности: «Николай был тихим и скромным ребёнком, прилежно учился, но заболел и остался с домашним образованием. Пётр также отличался очень скромным характером, незаурядными способностями и прилежанием, но кончина деда С.П. Щепелева прервала его образование. С Петром стала заниматься сестра Анна, а затем брат Василий. Осенью 1875 г. Анна отвезла Петра в Рязань для поступления в Духовное Училище» [203, л. 1-2]. Напомню, что для отрока Василия это был испытательный, а потому довольно трудный год, который он провел вне школы, промеж Рязанских Духовных Училища и Семинарии.

В отличие от старшего брата, Пётр учился в рязанских духовныхшколах «очень хорошо» и даже «мечтал стать священником» [ib., л. 3]. Однако пресловутый «дух времени» взял, кажется, верх, и в 1883 г. П.А. Городцев, не принимая сана, определился в Ярославский Демидовский Лицей. Окончивши курс по второму разряду, т. е. действительным студентом (данные

"Рязанского адрес-календаря" на 1892 г.), П.А. Городцев определился кандидатом на судебную должность при Рязанском окружном суде; это означало, что некоторое время он должен был служить без жалованья, на свой счёт, в данном случае - на счёт своего старшего брата.

Интерес к науке, который проявился у него по молодости, П.А. Городцев сохранил и позднее - в Тюменском уезде Тобольской губернии, где он служил крестьянским начальником и судебным следователем, а затем присяжным поверенным. Здесь «ему пришлось, между прочим, судить за конокрадство местного крестьянина, знаменитого потом Григория Распутина, которого Петр Алексеевич приговорил к тюремному заключению на короткий срок. Потом за вторую кражу (сена на лугу) Петр Алексеевич отправил Распутина в Тобольский окружный суд. Последний, за слабостью улик, Распутина оправдал. Но, когда Распутин вернулся в Покровское, крестьяне так были озлоблены на него, что пригрозили ему самосудом, что, по мнению П.А. Городцова, и было причиной бегства Распутина в Петербург» [379, с. 124]. Что же касается научных изысканий, то Пётр Алексеевич занимался в Сибири главным образом этнографией Тавдинского края и успел опубликовать по этой теме несколько работ. Не забывал он, однако, и археологию, да так, что даже искал в Тюмени, незадолго до начала Первой мировой войны, палеолит [126; 601]. Скончался Пётр Алексеевич Городцев 16 июля 1919 г. [379, с. 125; 203, л. 5].

Обратившись к изучению древностей родной деревни и её окрестностей, Василий и Пётр Городцевы столкнулись с весьма грустной ситуацией: за 1880-е гг. меркантильный дух охватил уже не только Волосовский регион, но вышел далеко за его пределы и успел коснуться дюнных сборов при Дубровичах. В июне 1889 г. В.А. Городцев констатировал: «Кремневая музга от наступивших сильных засух значительно обмелела, и крестьянские мальчики толпами бродят в воде, вытаскивая со дна громовые стрелы в надежде получить за них деньги и, главное, играя этими же стрелами, много их теряют. <...> Когда мы с братом направились к Кремневой музге, то, действительно, толпа из четырнадцати мальчиков, опередив нас, разделась и бросилась в воду, доставая кремни и крича: "Купите стрелки!". Мною была назначена премия - копейка за хороший кремень, и не более как через час я заплатил 1 руб. 50 коп., получив около сотни орудий и массу осколков кремня (получается, таким образом, что В.А. Городцев заранее подготовился к этой операции и запасся увесистой кучкой мелочи - ведь тогдашняя мелочь была медной, т. е. куда более объёмной и весомой, нежели нынешние полтора-два рубля в россыпь. - А.Ж.). Под конец мы оба с братом вошли в воду, чтобы ближе ознакомиться с устройством дна озера» [116, с. 87-88].

Разумеется, при таком исследовательском раскладе неизбежны были трагикомические ситуации различного пошиба. Одну из подобных историй, довольно поучительную в методологическом отношении, весьма красноречиво живописал В.А. Городцев, излагая поиски своего брата Петра близ села Шумашь в июне 1889 г. Рассмотрев одно из местных дюнных обнажений, Пётр Алексеевич «не более как в 5 минут собрал до 20 орудий и много кремневых осколков с более или менее ясными знаками обработки их рукою человека. Более собирать брат не счёл удобным, так как в это время ехали крестьяне из с. Дубрович и ему не хотелось обращать их внимание на новое место нахождения громовых стрел. Брат намеревался на другой день собрать то, что не успел собрать в этот день. Но на другой день он застал на этом месте стадо, и пастух, подросток лет 16-ти, без жалости раскидывал кремни по лугу, разнообразя таким образом своё скучное время. Брат уже не нашёл ничего» [ib, с. 88]. Это на самом деле очень хороший, поучительный пример на уровне методологии, ибо археолог в принципе не должен рассчитывать «на другой день собрать то, что не успел собрать в этот день». Время - пусть, на первый взгляд, весьма незначительное - ушло, состояние памятника изменилось, и ещё неизвестно, что исследователь застанет на интересующем его месте «завтра».

Работы Василия Алексеевича Городцева произвели на рязанских археологов надлежащее впечатление. А потому в заседании Рязанской Учёной Архивной Комиссии во вторник 5 сентября 1889 г. сам А.В. Селиванов предложил избрать в члены Комиссии поручика 11-го гренадерского Фанагорийского полка В А. Городцева; избрание состоялось в следующем заседании Комиссии, которое проходило в среду 20 сентября 1889 г. [442, c.158; 443, с. 173]. Так, осенью 1889 г. Василий Алексеевич Городцев впервые входит в состав институированного научного сообщества - правда, на пока еще довольно скромном, провинциальном уровне.

Появление В.А. Городцева в составе Рязанской Учёной Архивной Комиссии сопровождалось громким скандалом, который по своим причинам и характеру имеет довольно серьёзное значение в истории отечественной археологической науки. Перипетии этого скандала хорошо видны из соответствующего протокола заседаний Комиссии, который воспроизведён мною в Прил. 20. А потому я ограничусь ниже лишь рядом замечаний, которые позволят читателю глубже понять, что же собственно происходило тогда.

Сама по себе проблема приоритета в открытии тех или иных памятников - и, как следствие, проблема права «первой ночи» на материал, а также взаимных упрёков исследователей в научной некомпетентности - хорошо известна всем археологам и в особых комментариях не нуждается. Очевидно, что проблема эта будет существовать и порождать скандалы до тех пор, пока будет существовать археология. Куда важнее конкретные, по месту и времени, нюансы, которые создают эту проблему в том или ином контексте. В нашем случае основной причиной скандала стала осуществлявшаяся тогда реформа организации полевых исследований в России, а точнее - реакция отечественных археологов на эту реформу.

11 марта 1889 г., в субботу 3-й седмицы Великого поста, в самый канун Крестопоклонной Недели, «Государь Император Высочайше соизволил повелеть:

1) Исключительное право производства и разрешения, с археологическою целию, раскопок в Империи, на землях казенных, принадлежащих разным установлениям, и общественных предоставить Императорской Археологической Комиссии. Все учреждения и лица, предполагающие производить подобные раскопки, обязаны, независимо от сношения с начальством, в ведении которого состоят упомянутые земли, входить в предварительное соглашение с Императорскою Археологическою Комиссией. Открываемые при раскопках ценные и особо важные в научном отношении предметы должны быть присылаемы в Императорскую Археологическую Комиссию, для представления на Высочайшее воззрение.

2) Реставрацию монументальных памятников древности производить по предварительному соглашению с Императорскою Археологическою Комиссиею и по сношению ея с Императорскою Академиею Художеств.

Во исполнение этой Монаршей воли, Императорская Археологическая Комиссия... выработала по первому пункту Высочайшего повеления следующие положения относительно наилучшего способа разрешения археологических раскопок, которые желали бы производить члены ученых обществ:

1. Общества, по мере надобности, обращаются в Археологическую Комиссию за потребным для каждого из них числом Открытых листов, с указанием, где предполагаются и кому поручаются раскопки. Открытые листы выдаются прямо обществу на его имя Комиссиею, без задержки, в требуемом количестве; когда в Комиссию поступит требование Открытых листов на право производства раскопок в одной местности от двух или нескольких обществ, то Комиссия предупреждает общества о том, какие общества предполагают производить раскопки в одной местности.

2. Каждая раскопка, предпринимаемая обществом, должна быть ясно мотивирована.

3. Общество принимает на себя нравственную ответственность за лицо, которому оно поручает раскопку.

4. Общества представляют Комиссии, для архива ея, краткий фактический отчет о раскопке и опись найденным вещам.

5. Обществам предоставляется самим указывать в описи на те предметы, которые заслуживают внимания, а Комиссия сохраняет за собою право просить общество о присылке и других предметов, которые она найдет желательным представить на высочайшее воззрение.

6. Планы раскопок, равно как рисунки и фотографии найденных древностей, изготовляются Комиссией, если сами общего не признали бы возможным изготовить их для архива Комиссии на свой счет.

7. Всем ученым обществам предоставляется право пользоваться архивом Археологической Комиссии, которая при том безвозмездно выдает им всякие краткие справки и не требующие ложной работы сведения; при более же сложных розысканиях в архиве Комиссии обществам предоставляется поручать работу лицу по своему выбору и на свои средства.

8. Общества в течение 5 лет пользуются исключительным правом научной собственности относительно доставленных ими в Комиссию предметов и сведений; по истечении этого срока последние становятся, в интересах науки, общим достоянием.

Затем Археологическая Комиссия разослала губернаторам бразцы выдаваемых ею Открытых листов с тем, чтобы к археологическим раскопкам (на упомянутых землях) не допускались лица, не имеющие таких листов. <...> Практика со временем покажет, конечно, те дополнения или изменения, какие еще понадобятся как для дальнейшей правильной организации всего дела, так и для постепенного укрепления в обществе сознания государственной важности мер, предпринимаемых правительством по этому предмету. В скорейшем осуществлении этих мер, без сомнения, немалое содействие могут оказать ученые общества и частные лица, дорожащие охранением и научным исследованием памятников древности России» [617, с. 3-5].

Следует подчеркнуть, что вопрос о государственной монополии на полевые изыскания в России был поставлен ещё до отмены крепостного права, при учреждении Императорской Археологической Комиссии в 1859 г. Инициатором этого вопроса выступил первый по времени председатель Комиссии, герой Отечественной войны 1812 г. генерал-от-кавалерии граф Сергей Григорьевич Строганов (1794-1882), который занимал этот пост о самой своей кончины. Впрочем, если уж быть совсем точным,то данная проблема ставилась лично С.Г. Строгановым ещё раньше, с 1856 г., когда на Сергея Григорьевича было возложено заведывание археологическими розысканиями, переданными в сферу деятельности Императорского Двора из ведомства Министерства Уделов. У нас, как известно, не скоро дело делается, и лишь к 1876 г. особая Комиссия при Министерстве Внутренних Дел смогла, наконец, разработать соответствующий законопроект.

Тогда в 1870-е гг. графа С.Г. Строганова активно поддержали в этом начинании и председатель Императорского Московского Археологического Общества граф А.С. Уваров, и министр внутренних дел генерал-адъютант Александр Егорович Тимашев (1818-1893), и военный министр генерал-лейтенант Дмитрий Алексеевич Милютин (1816-1912), а также Императорская Академия Наук, Императорская Академия Художеств... Однако замысел этот - замысел, если можно так выразиться, всей России, от полицейского до академика - так и не был реализован. Совершился этот саботаж под внешне благовидным и традиционным для нас предлогом - под предлогом отсутствия средств. В действительности же сам Император Александр II Освободитель был против такого направления работы своей Археологической Комиссии, поскольку не признавал за наукой о древностях большой государственной важности, а потому не хотел создавать дополнительных проблем в столь деликатной сфере, как державная монополия.

А вот сын его, Император Александр III, был на этот счёт прямо противоположного мнения. И как только во главе Императорской Археологической Комиссии встал в 1886 г. действительный статский советник, камергер граф Алексей Александрович Бобринский (1852-1927), вопрос о государственной монополии на проведение раскопок вновь начал разрабатываться. Для начала вельможи взялись за казовые, лежащие на поверхности аспекты этой проблемы - случайные и единичные артефак¬ты различного пошиба, которые уже были в обиходе. Ещё «в апреле 1886 г. Министерство Юстиции предложило судам составлять при продаже с публичных торгов списки старинных вещей, имеющих археологическое значение, и направлять их следовало в статкомитеты (Губернские или Областные Статистические Комитеты. - А.Ж.). Последние должны были сообщать эти сведения в Археологический Институт (тогда единственный в России. - А.Ж.) в столицу. Министерство Внутренних Дел со своей стороны, обязав статкомитеты проводить такого рода работу циркуляром от 5 июля 1887 г., разослало по губерниям «Краткий указатель» для предварительного распознавания предметов древности» [36, с. 160].

27 ноября 1886 г. губернаторам Российской Империи был разослан следующий циркуляр, которым подтверждалось преимущественное право Императорской Археологической Комиссии на приобретение всех случайно найденных памятников древности [ib., с. 155]. Отмечу, кстати, что мой уважаемый коллега Виктор Аркадиевич Берлинских не лишил себя удовольствия несколько раз привести в качестве оценки степени эффективности этого подзаконного акта весьма курьёзный пример, когда на его основании пострадала лично графиня П.С. Уварова [35, С. 224; 36, с. 157-158, 416]. Здесь Виктор Аркадиевич неправ. Казус этот действительно характерный, но, по существу, досадный и глупый! Нет, чтобы отыскать и обнародовать среди наших коллег-современников тиражом 1500 экз. совсем другой пример - пример поимки и эффектного наказания какого-нибудь, пусть даже очень мелкого, вредителя отечественных древностей из эпохи Александра III...

Для нас, однако, важно, что этим же циркуляром начали постепенно готовить общее мнение и к реальной государственной полевой монополии. Как заверял губернаторов тогдашний министр внутренних дел, уже известный читателю граф Д.А. Толстой, Императорская Археологическая «Комиссия, по ее отзыву, вовсе не имеет в виду совершенно запретить лицам, желающим заняться археологическими исследованиями, производить раскопки в избранных ими местах. Напротив, Комиссия всегда оказывала и намерена оказывать всякое содействие лицам, действительно желающим предпринять археологические Исследования с научною целью, но считает себя обязанною настойчиво требовать, чтобы такие раскопки не производились без ее ведома и ее разрешения, и чтобы все найденные при раскопках предметы доставляемы были в Комиссию для представления оных на Высочайшее Государя Императора усмотрение, согласно указанию закона. <...> Только при единстве действий и сосредоточении указания мер, клонящихся к сохранению памятников отечественной старины в одних руках, можно достигнуть действительно полезного результата.

Дозволение же всем желающим производить раскопки, где им угодно, располагать по усмотрению найденными вещами и сообщать отчеты о своих изысканиях лишь когда и как вздумается - должно, очевидно, повести только к окончательному разрушению и без того уже редеющих памятников древней России. В виду сего Императорская Археологическая Комиссия просит содействия Министерства Внутренних Дел к достижению преследуемой ею цели строгим запрещением кому бы то ни было предпринимать какие-либо раскопки на казенных, церковных или общественных землях без специального на то дозволения со стороны Императорской Археологической Комиссии» [638].

На следующий, 1887 г. было организовано уже широкое, тщательно подготовленное, неспешное обсуждение проблемы государственной полевой монополии компетентными в этой области учёными обществами России. И в результате бурной, весьма драматичной дискуссии было принято, наконец, процитированное выше Высочайшее Установление [393]. Следует особо отметить, что в составлении пунктов «Положения относительно наилучшего способа разрешения археологических раскопок», которое проходило с 17 по 24 апреля 1889 г. в помещении Императорской Археологической Комиссии [266], приняли непосредственное участие делегаты от семи учёных обществ страны, а также от Императорского Археологического Института [617, с. 3].

Разумеется, все, кто был причастен к появлению императорского указа от 11 марта 1889 г., хорошо понимали, что государственная монополия на производство археологических раскопок, пусть даже и в усечённом виде (так как она не охватывала всех форм собственности на землю), будет воспринята в научных кругах весьма непросто, неоднозначно. Отнюдь не случайно появилась фраза именно о постепенном «укреплении в обществе сознания государственной важности мер, предпринимаемых правительством по этому предмету» [ib., с. 5]. Уже на стадии обсуждения Императорское Общество Истории, Археологии и Этнографии при Императорском Казанском университете а также Императорское Московское Археологическое Общество нашли «такой порядок весьма неудобным». Либеральная пресса тут же с удовольствием поведала об этом своим читателям (см. хотя бы выходящую в Томске «Сибирскую Газету», №42 от 5 июня 1888 г., с. 10-11).

Но и по прошествии времени некоторые исследователи продолжали воспринимать государственную полевую монополию резко отрицательно. Не кто иной, как сам генерал Н.Е. фон Бранденбург, один из замечательнейших людей нашей науки, стал в 1888 г. автором известной записки «Особое мнение некоторых членов Императорского Русского Археологического Общества», в которой выражалось решительное неприятие предполагаемой реформы. И впоследствии, хотя с 1889 г. Н.Е. фон Бранденбург копал только по Открытым листам, он продолжал высказываться по этой проблеме столь категорически, что в 1897 г. Императорская Археологическая Комиссия не сочла даже возможным принять участие в праздновании четвертьвекового юбилея службы Николая Ефимовича на посту начальника Артиллерийского музея. «Комиссия, по ее словам, высоко ценила Бранденбурга "как опытного и заслуженного деятеля в русской археологии", но считала для себя неудобным присутствовать начествовании

"ввиду тех неприязненных отношений, которые генерал Бранденбург выказывает Комиссии последнее время"» [322, с. 14].

Так что научно-организационные обстоятельства прихода В.А. Городцева в мир изучения древностей оказались весьма примечательными. Скандал, который разразился в Рязанской Учёной Архивной Комиссии 5 сентября 1889 г., хорош уже хотя бы тем, что адекватно отразил первую реакцию археологов Российской Империи на установление государственной полевой монополии. И, разумеется, он хорош тем, что наглядно показал, кто из рязанских исследователей действительно печется о пользе науки и страны, а кто использует и науку, и страну в каких-то иных интересах. Оценивая позиции участников спора, следует учитывать и то, что на апрельском 1889 г. совещании в Императорской Археологической Комиссии были приняты, в числе прочих, два пункта:

«7) Представители от Обществ заявили, что находят возможным пригласить всех своих членов, живущих в различных местностях России, принять участие в надзоре за древностями.

8) Постановлено: предложить Обществам ходатайствовать перед Правительством об ограничении права вывоза за границу отечественных древностей» [266, стб. 63].

Получается, таким образом, что А.В. Селиванов и его единомышленники не просто отстаивали своё личное понимание ситуации по принципиально важному вопросу, но буквально исполняли коллективный наказ учёного сообщества России. А что же представляли из себя их противники, рязанские диссиденты 1889 г.? Николай Николаевич Баженов, едва ли не главный фигурант этого скандала в Учёной Архивной Комиссии, сколько-нибудь заметного следа в истории отечественной археологии не оставил. Разве что довольно рано, ещё 17 ноября 1885 г., стал членом Рязанской Комиссии, принял участие в нескольких полевых работах да побывал на Международном Конгрессе по антропологии и доисторической археологии, который проходил в 1889 г. в Париже. Немногим более можно сказать и об Александре Павловиче Галахове. Дворянин хорошего, старого рода, гласный Губернского Земского Собрания сначала от Рязанского, а затем от Спасского уездов, А.П. Галахов действительно интересовался древностями и принимал участие в полевых работах как А.В. Селиванова, так и других местных археологов. 7 июня 1885 г. он был избран в члены Рязанской Учёной Архивной Комиссии. Кроме того, его близким родственником был друг А.В. Селиванова, историк Алексей Дмитриевич Галахов (1807-1892); это, пожалуй, и всё. А вот К.Н. Иков, который тщательно держался на втором плане полемики в Рязанской Комиссии, но явно был солидарен с Н.Н. Баженовым, заслуживает куда более обстоятельной характеристики.

Константин Николаевич Иков (?-1896) был предложен в члены Рязанской Учёной Архивной Комиссии лично А.В. Селивановым 8 января 1889 г. и избран 5 марта этого же года. Про¬был в Рязанской Комиссии К.Н. Иков, как мы уже знаем, ровно полгода - вплоть до 5 сентября 1889 г. За это время, однако, он успел проявить себя как весьма энергичный археолог антропологического направления. Уже 29 марта 1889 г., в очередном заседании Рязанской Архивной Комиссии, Константин Николаевич выступил с развёрнутым сообщением, в котором изложил программу собственных изысканий на памятниках Рязанской губернии. Программа эта в основных своих положениях сводилась к следующему. «Для нас "славянское племя" не есть уже только этнографическое или лингвистическое целое: когда-то, до зари нашей истории, это было нечто и антропологически крайне цельное и однородное. Но вопрос о тех элементах, типах или группах, которые впоследствии смешались и кровно перекрестились с ним, остается до сих пор открытым. <...> Я думаю, что изучение северо-восточной части Рязанской губернии, особенно его заОкской части, могло бы внести в этот вопрос несколько лучей света. Движение широкоголового элемента шло несомненно с Востока, и, как это доказывает и история, и археология, реки играли здесь большую роль. Гранича с Владимирской губернией, где найден в Муромском уезде единственный в России широкоголовый череп каменного века (К.Н. Иков имеет в виду раскопки графа А.С. Уварова на Волосовском могильнике в 1878 г. [600; 48, с. 6 + ил.; 612,1, с. 298-311]. -А.Ж.), Касимовский или вообще весь Мещерский край, по-видимому, когда-то принадлежал к области распространения финских племен, причем его крайняя местность заставляет думать, что аборигены края могли долго сохранять свою чистоту. Поэтому я предложил бы Комиссии направить свои археолого-антропологические исследования с особенной силой именно на эту местность. Изучение могло бы идти с такою постепенностью:

1. Антропометрическое изучение современного населения Мещерского края путем измерения мужчин, женщин и детей крестьянского сословия.

2. Отыскание и раскопки старых кладбищ ХV-ХVIII вв. и изучение черепов их, в параллель сериям черепов из Московского кладбища XVI в., исследованных мною, и таких же черепов XVIII в., изученных А.П. Богдановым.

3. Раскопки курганов и краниометрическое изучение найденного материала.

Я бы считал возможным в этом же году начать изучение с первого пункта, причем позволил бы предложить в этом отношении свои услуги. Я бы просил об официальном командировании меня с этой целью в Касимовский уезд, причем желательно ходатайство Комиссии перед местной властью об оказании мне содействия, как это всегда делается при исследованиях этого рода» [440, с. 63-64].

Архивная Комиссия пошла навстречу замыслам своего только что принятого сочлена; было «постановлено: просить г. Начальника губернии о разрешении К.Н. Икову производства местных антропологических исследований в Касимовском уезде и об оказании ему содействия со стороны чинов полиции» [ib., с. 64]. Неизвестно, состоялась ли эта поездка; во всяком случае, К.Н. Иков никогда не делился её результатами с членами Рязанской Комиссии. А вот в чём он действительно принял участие, так это в раскопках в среду 17 мая 1889 г. близ с. Кузьминского, Рязанского уезда. Предприятие это возглавил А.В. Селиванов; вместе с Н.Н. Баженовым он раскопал в этот день один из курганов близ соседней деревни Федякино. Одновременно К.Н. Иков, вместе с А.П. Галаховым и князем Н.Г. Крапоткиным, провели раскопки на могильнике у с. Кузьминского. Три дня спустя в заседании Рязанской Учёной Архивной Комиссии А.В. Селиванов сделал первое сообщение об этих раскопках [441, с. 131], а К.Н. Иков несколько более подробное - в начале скандального заседания 5 сентября 1889 г. [442, с. 151].