В Российском государственном архиве литературы и искусства, в фонде Киреевских, хранятся письма А. И. Кошелева И. В. Киреевскому. Первое из них написано летом 1822 года, последнее - 24 мая 1856 года, менее чем за месяц до смерти Киреевского. Очевидно, эти письма остались не известны Н. П. Колюпанову, опиравшемуся в монографии о Кошелеве на материалы, переданные ему вдовой Кошелева Ольгой Федоровной,1 но привлекли внимание В. Лясковского - биографа братьев Киреевских.2 Современные исследователи обращались к ним в связи с публикацией и изучением "Записок" Кошелева.3
В настоящую публикацию включены письма 1820-х годов из деревни,4 где Кошелев проводил лето, и Петербурга, куда он был переведен по службе осенью 1826 года. Сохранившиеся летние письма 1822 - 1826 годов дополняют наши знания о юношеских интересах, занятиях, планах и Кошелева, и Киреевского. Кошелев познакомился с Киреевским на уроках у А. Ф. Мерзлякова, которые оба брали частным образом, вероятно в 1821 году.5 В "Записках" он вспоминает об этом времени: "Меня особенно интересовали знания политические, а Киреевского - изящная словесность и эстетика; но оба мы чувствовали потребность в философии".6 В сентябре 1821 года Кошелев поступил в Московский университет, а на следующий год вышел из него, не подчинившись распоряжению Совета университета, которое обязывало студентов слушать лекции не менее восьми профессоров. О своих занятиях той поры, разделяемых не только с Киреевским, но и с Д. В. Веневитиновым, Н. М. Рожалиным, В. Ф. Одоевским, В. П. Титовым, С. П. Шевыревым и Н. А. Мельгуновым, Кошелев пишет: "Немецкая философия и в особенности творения Шеллинга нас всех так к себе приковывали, что изучение всего остального шло у нас довольно небрежно, и все наше время мы посвящали немецким любомудрам".7
Такое представление, сложившееся у мемуариста по прошествии многих лет, не совсем верно. Читая письма лета 1822 года, можно предположить, что в тот момент Кошелев был более всего увлечен историей. Он подробно рассказывает о работе над историей Петра Великого, отрывки из которой позднее читает на заседании кружка С. Е. Раича.8 Вероятно, мысль об историческом сочинении занимает Кошелева и летом 1823 года. "Его "Историю" нельзя взять себе за образец", - пишет он о "Всеобщей истории" Ф. М. А. Вольтера.9
"Насколько можно судить по ранним письмам Кошелева, - отмечает Лясковский, - первою наукою, обратившей на себя внимание И. В. Киреевского, была политическая экономия".10 Упоминая в "Записках", что Киреевский брал уроки политиче-
--------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------
ской экономии у профессора Московского университета Л. А. Цветаева, Кошелев добавляет: "...хотя и с небольшим успехом".11 Но в 1820-х годах, как ясно из писем, к занятиям Киреевского политической экономией Кошелев относился вполне серьезно. В 1822 году он обстоятельно рассуждает о намерении Киреевского писать историю российской торговли. В 1823 году на предложение "привести в систему Адам Смита", сделанное ему Киреевским, он отвечает: "Нет, любезный Киреевский, это предоставляю тебе. Ты ею более занимался, более об ней писал и рассуждал". Заслуживает внимания сама формулировка поставленной Киреевским задачи: "привести в систему Адам Смита". Возможно, Киреевский считает необходимым определить общую основу двух знаменитых сочинений шотландского философа и экономиста - "Теории нравственных чувств" и "Богатства народов", осмыслить разыскания в области этики и в области политической экономии как отражение единого воззрения на мир.
К сожалению, письма Кошелева Киреевскому 1824 - 1825 годов до нас не дошли, и мы не можем проследить по ним, как преобладающим становится интерес к немецкой философии. О занятиях Кошелева летом 1825 года свидетельствуют письма к нему Веневитинова, копии которых сохранились в архиве М. П. Погодина.12 Веневитинов полемизирует с Кошелевым о началах и целях философии, сообщает ему о своих переводах немецких философов-шеллингианцев Л. Окена и И. Я. Вагнера. В это же время Шеллинга и Окена читает и, вероятно, переводит Киреевский.13 Публикуемое письмо Кошелева от 29 июня 1826 года позволяет предположить, что его "теперешние занятия", подсказанные, вероятно, только что прочитанной лекцией И. И. Давыдова "О возможности философии как науки...", касаются проблемы специфики философского познания. Упоминаемое в этом же письме сочинение Киреевского о добродетели было задумано, как можно заключить из размышлений Кошелева, с точки зрения трансцендентального идеализма.
Тем не менее в 1827 году, излагая свой план реформирования "Московского вестника" и распределяя разделы журнала между сотрудниками, Кошелев оставляет за собой рассмотрение книг по истории и политике, а Киреевскому отводит разделы политической экономии и законодательства (см. письмо от 20 сентября 1827 года). Вероятно, в кругу участников "Московского вестника" политическая экономия считалась особенным увлечением, "специальностью" Киреевского. В. Ф. Одоевский, сообщая Киреевскому в ноябре 1827 года о знакомстве с Жуковским, пишет: "Он начал обвинением Киреевского и всей московской молодежи в привязанности к нем(ецкой) метафизике. Но какова же была моя радость, когда мне удалось убедить его (по крайней мере мне так кажется), что эта привязанность не только не исключает любви к другим наукам, но еще более побуждает углубляться в опыт и что Киреевский первый есть страстный охотник до политической экономии".14
Осенью 1826 года Кошелева переводят по службе в Петербург, он получает назначение в экспедицию, которой заведует граф И. С. Лаваль. Его письма Киреевскому конца 1826-го - начала 1827 года касаются преимущественно внешней стороны жизни. Вероятно, это происходит оттого, что первые месяцы по приезде в Петербург он, по собственному его признанию, "ничем не занимался, кроме службы" (см. письмо от 22 марта 1827 года). Киреевский же в этот период почти совсем не пишет, и даже на письмо о смерти Веневитинова и вызванной ею в Кошелеве перемене, вернувшей его к прежним занятиям, не отвечает более месяца (см. письмо от 27 апреля 1827 года). В рукописном отделе РГБ сохранилось письмо Титова Кошелеву с двумя приписками Киреевского, не отправленное Киреевским с 30 марта 1827 го-
--------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------
да до 1 мая.15 Наконец, в письме от 1 июля, предваряя расспросы о планах и рассуждения относительно "будущего поприща" Киреевского, Кошелев пишет: "Очень бы желал, чтобы возобновились между нами теперь сношения письменные, которые мы взаимно вели во время летних моих поездок в деревню". В ответном письме от 18 июля Киреевский анализирует произошедшее: "Твои холодные письма.., а может быть и привычка к потерям, внушали мне самые грустные мысли. (...) Я думал: теперь Кошелев живет в свете; сделал много новых знакомств и, может быть, приобрел новых друзей... Я, с своей стороны, долгим молчанием дал ему право думать, что и я переменился... Но твое письмо, милое, дружеское, разом уничтожило все сплетенье несправедливых предположений".16 В последующие годы Киреевский, судя по упрекам Кошелева, продолжает писать редко, но переписка вновь становится живым обменом мыслей.
Из публикуемых писем Кошелева конца 1820-х годов наиболее интересны письма от 17 сентября, 20 сентября и 16 октября 1827 года, связанные между собой тематическим единством. Кошелев рассуждает о проблемах издания "Московского вестника", в том числе о назначении С. П. Шевырева соредактором журнала, на котором осенью 1827 года настаивали петербургские участники "Московского вестника" В. Ф. Одоевский и В. П. Титов.
В письме от 17 сентября 1827 года Кошелев сообщает Киреевскому о планах Титова и Одоевского издавать газету, а в письме от 16 октября - о судьбе этого замысла. Сведения о том, что в среде участников "Московского вестника" осенью 1827 года возник такой план, дошли до нас и из других источников. "На 1828 год они намеревались издавать политическую газету", - пишет автор "Извета на "Московский вестник" и его сотрудников" (30 декабря 1827 года).17 То, что замысел издания газеты действительно существовал, подтверждают записки Титова к Одоевскому.18
Одна из них была послана вместе с проектом газеты, который не сохранился. "Вот тебе письмо и проект газеты, - пишет Титов, - буде все существенное с твоими мыслями согласно, подпиши и дай подписать Мальцову, призвав его и объяснив дело. Если бы он не подписал, письмо все годится, как мнение наше с тобою; о нем можем упомянуть, что он другого мнения".19 Записка не датирована, но на основании других сведений, содержащихся в ней, можно предположить, что она была написана в конце августа - начале сентября 1827 года.20
Другая записка Титова к Одоевскому21 касается осуществления планов издания и содержит просьбу переговорить с В-ским (вероятно, Матвеем Юрьевичем Виельгорским, состоявшим в 1827 году членом Театральной дирекции)22 и добиться его помощи в хлопотах о "позволении печатать объявления о театре".23
--------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------
Интересно, что замысел Титова и Одоевского об издании газеты совпадает с пребыванием в Петербурге Полевого, приехавшего в августе 1827 года просить о разрешении издавать, наряду с литературно-критическим журналом "Московский телеграф", ученый журнал "Энциклопедические летописи отечественной и иностранной литератур" и политическую газету "Компас". Разрешение не было дано, вероятно вследствие доноса, поступившего на Полевого 19, 21 и 23 августа.24 Титов и Одоевский без сомнения знали как о приезде Полевого, так и о цели его визита. "Живот25 привезут на днях, а с ним и Полевого, о которого приезде предуведомлен уже Блудов через Вязем(ского): вот каково иметь милостивцев-участников", - пишет Титов Одоевскому.26 Упоминание Вяземского и Блудова не случайно. Автор доноса дает понять, что Вяземский, постоянный участник "Телеграфа" и покровитель Полевого, предполагал действовать в его пользу именно через товарища министра просвещения Блудова, бывшего члена общества "Арзамас".27 Отношение Одоевского и Титова к проекту Полевого и его неудаче неясно, но, возможно, сама мысль об издании газеты подсказана именно Полевым.
Письма Кошелева Киреевскому, дополняя приведенные выше отдельные свидетельства, позволяют получить единое, хотя и неполное представление о замысле Титова и Одоевского. Прежде всего, становится ясен дальнейший ход событий. 17 сентября план, возникший в конце августа или начале сентября, деятельно разрабатывается: "Титов и Одоевский с Перцовым вздумали издавать газету", "Титов, Одоевский и Перцов не оставляют своего намерения. Собираются и толкуют". 16 октября "мысль о газете", по выражению Кошелева, "вышла из головы" Титова и Одоевского. В этом же письме от 16 октября Коше л ев рассказывает о попытке Титова и Одоевского осуществить издание газеты, кратко очерчивая действия каждого из них.
В изложении Кошелева появляются новые сведения об участниках предполагаемой газеты. Титов в записке к Одоевскому упоминает И. С. Мальцева, постоянного сотрудника "Московского вестника", служившего в тот момент в Петербурге. По мнению Титова, Мальцов может подписать проект газеты, но нам не известно, как он отнесся к проекту на самом деле. Кошелев называет имя Перцова, "толкующего" с Титовым и Одоевским о планах издания. Вероятно, это Эраст Петрович Перцов, соученик С. П. Шевырева и Д. П. Ознобишина по Московскому благородному пансиону, входивший в основанный Шевыревым тайный "литературный кружок из троих", а затем - в "открытое литературное общество". Позднее, живя в Петербурге (1824 - 1834), он не оставлял литературных занятий, опубликовав в журналах и отдельными изданиями несколько сочинений различного характера. В 1828 году Перцов собирался поместить в "Московском вестнике" "китайскую сказку" "Обнаруженная клевета", которую, как ясно из письма Титова от 20 июня 1828 года, редакция журнала не торопилась печатать.28 "В Перцове вы своею медленностью ставленной в 1823 году министру внутренних дел московским генерал-губернатором кн. Д. В. Голицыным, о позволении редактору "Вестника Европы" М. Т. Каченовскому печатать театральные рецензии запрет был подтвержден (см. об этом: Дризен Н. В. Материалы к истории русского театра. М., 1913. С. 127).
--------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------
потеряли участника, который мог бы быть полезен", - писал Титов по этому поводу в редакцию "Московского вестника" 11 августа 1828 года.29
Самому Кошелеву Титов предложил стать соиздателем газеты. В письмах Киреевскому Кошелев подробно аргументирует свой тщательно обдуманный отказ, ссылаясь прежде всего на свое желание сотрудничать в "Московском вестнике", что, по его мнению, нельзя совместить с участием в газете.
Деятельное сотрудничество Кошелева в издании "Московского вестника" осенью 1827 года подтверждает Одоевский. По словам Одоевского, "Кошелев чудо как принялся" доставлять "статьи из английских книг и журналов" (письмо Киреевскому от 28 ноября 1827 года).30 Наше представление о характере материалов, посылаемых Кошелевым в "Московский вестник", и способе работы над ними дополняет его собственное письмо редактору М. П. Погодину. Отправляя две статьи, "Чтение доктора Гренвиля в Академии наук"31 и "Статистические известия о Северо-Американских Соединенных Штатах", Кошелев просит: "...если найдете нужным кой-что переменить в слоге, то покорнейше прошу взять на себя сей труд. Я так спешил, что не успел почти перечесть".32 Прямо в письме сообщает сведения о лекциях А. -Ф. -Г. Гумбольдта, начавшихся в Берлине в ноябре, и добавляет: "Поспешите, пожалуйста, помещением "Лекций". Эта статья должна иметь достоинство свежести".33 Погодин так и сделал, напечатав известие "Курс Г-на Гумбольда" в XXIII номере "Московского вестника", сразу после статьи о чтениях доктора Гренвиля.34 Что касается "Статистических известий о Северо-Американских Соединенных Штатах", то статья с таким названием была опубликована без подписи в N 1 "Московского вестника" за 1828 год.35 В указателе содержания журнала она описана как анонимная.36 На основании приведенного выше письма Кошелева к Погодину можно сделать предположение о принадлежности Кошелеву этой статьи.
Позднейшие публикации Кошелева в "Московском вестнике" неизвестны, хотя он, очевидно, предполагал продолжить сотрудничество в журнале. Стремясь заставить Кошелева писать, Киреевский напоминает ему в письме от 4 июля 1828 года: "...не забудь, что ты обещал Погодину".37 Сам Кошелев летом того же года задумывает оригинальную статью, которую по приезде в Москву собирается показать Киреевскому. Но первая серьезная статья Кошелева появится только в 1847 году.38 В известном письме от 1 октября 1828 года Киреевский размышляет о создавшейся ситуации: "Знаешь ли ты, от чего ты до сих пор ничего не написал? От того, что ты не пишешь стихов".39
Переписка Киреевского и Кошелева осенью 1828 года отражает то различие их природных склонностей, которое в начале 1830-х годов приведет к несогласию во взглядах на соотношение умственной деятельности и практической жизни.40
--------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------
Сообщая о своих занятиях в письме от 13 сентября 1828 года, Кошелев добавляет: "...теперь я слишком овеществился". Именно это, как считает он сам, делает для него, склонного к ясному и математически точному изложению идей, необходимым в настоящий момент обращение не к строгому Шеллингу, а к "согревающему душу" Гердеру. "Не испорченность ума, как ты думаешь, - возражает ему Киреевский в письме от 1 октября 1828 года, - но большая зрелость заставляет тебя предпочитать поэтическое изложение сухим выкладкам".41 "Кошелев, пиши стихи", - несколько раз повторяет Киреевский. Ответное письмо Кошелева до нас не дошло, но известна сама суть ответа: "Не могу".42
--------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------------
1
Любезный мой Иван Васильевич!
Не пропускаю ни одной оказии, чтоб к тебе не писать. Об приключениях нашего путешествия расскажет тебе Александр Сергеевич.1 Мне же позволь предложить тебе мои мысли о предмете, которым ты хочешь заняться.
Описать Историю Российской торговли есть предмет, который мне очень понравился и который, как мне кажется, достоин занять твое внимание. Ты намерен до царствования Екатерины рассмотреть ее вкратце. В этом я с тобою не согласен. Мне кажется, что необходимо нужно начать с самых отдаленных времен, с Рюрика или, по крайней мере, с Мирного или Торгового трактата, заключенного Олегом с императором греческим. - А вот почему. Подробное рассмотрение начала как народа, так и торговли распространяет новый свет на последующие происшествия. Что может быть приятнее и назидательнее, как видеть первые начала торговли, видеть, так сказать, как она рождается и первые ее успехи. Что же касается до материалов, то, кроме Чулкова об российской торговле, ты имеешь драгоценное творение Шлецера, Истолкование Нестора, имеешь Деяния Петра Великого, Екатерины II, ее Записки, Манифесты и Указы с 1700 - до 1822 года2 и пр., и пр. С строгою критикою и политическим духом из сих огромных и необделанных творений можем почерпнуть нужные материалы и составить стройную историю. Советую тебе напитываться хорошенько Геереном3 и взять его себе образцом.
Извини, любезный мой Киреевский, что я тебе даю советы. Зная твою ко мне дружбу, я надеюсь, что они тебе не наскучат. Прежде, нежели кончу письмо мое, не могу удержаться, чтоб тебе не сказать: любезный Киреевский, мужайся и начинай дело, которое ты предпринял.
Извини, что я так намарал, переписывать письмо поленился.
Я к тебе не посылаю Руссо, потому что мне нужно из него выписать страницы две. С следующею оказиею непременно к тебе его пошлю.4
--------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------------
2
Твое письмо, любезный мой Иван Васильевич, крайне меня обрадовало. С удовольствием я увидел, что ты здоров и что твои занятия идут все своим порядком. Но со мною, к несчастию, было совсем другое. Едва сюда приехал, как на меня напала лихорадка, которая меня всякий день1 от утра до вечера. Но теперь, слава Богу, лихорадка прошла, и хотя кашель все продолжается, однако я начинаю читать Геерена, Робертсона2 и Деяния Петра Великого. Все сии книги меня очень занимают. Посылаю тебе Руссо, тот том, где находится его Рассуждение о науках.3
Скажи, не нужен ли тебе Геерен. Скажи чистосердечно.
Опиши подробно мне все, что ты делаешь, чем занимаешься. Я бы сделал подобное, но слабость, которая была прежде в голове, теперь переселилась в руки, так что с трудом могу держать перо в руках.
Извини, что мое письмо так нескладно и дурно написано, но, право, голова и руки мои еще не оправились после болезни. В следующий раз надеюсь, что в состоянии буду к тебе написать письмо подлиннее этого.
Посылаю тебе при сем собачку, которую ты желал иметь. Желаю, чтоб не была так зла, как ее мать, которая на всех кидается.
Крайне одолжишь, если дашь мне на несколько времени 6-ой том Российской истории, соч(иненной) Глинкою.4
--------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------
3
Письмо твое я получил, любезный Киреевский, за которое я тебя весьма благодарю, хотя с великим неудовольствием увидел я из оного, что ты уже более не намерен писать Историю Рос(сийской) торговли. С нетерпением ожидаю следующего твоего письма, где ты обещал меня уведомить о вновь тобою избранном предмете для сочинения. Между тем позволь мне сделать одно возражение на твое мнение: ты говоришь, что торговля ни на какое государство, кроме Англии и Гишпании, не имела столь сильного влияния, как на Россию. В том-то я с тобою и не согласен. Конечно, торговля, как и на всякое другое государство, имела влияние и на наше отечество, но сие влияние не может сравниться с тем, которое она имела на Англию, Голландию, Францию, Гишпанию и Италию. Чтоб в сем увериться, нужно только бросить взор на торговлю сих государств и нашего отечества. Ибо нельзя сказать, чтоб торговля у нас находилась в цветущем состоянии; но можно сказать, что она приходит ежегодно в лучшее состояние. Следственно, российская торговля, не будучи довольно обширна, не могла и иметь великого влияния на силу и благосостояние государства. Притом можно видеть еще не вовсе цветущее состояние торговли и по малому числу купцов (хотя с некоторого времени оно и удивительно увеличилось). Между тем как во Франции, Голландии и Англии оно удивительно велико. Там все почти предаются спекуляциям. Но довольно об сем.
Ты хочешь, чтоб я написал тебе цель моей Истории Петра Великого. Цель моя есть написать верную и беспристрастную Историю Петра 1-го. Но я не имею никакой предначертанной идеи, сочиняю Ист(орию) Петра. Вольтер, который имел в предмете представить быстрое преобразование России, исполнил свою историю1 натяшками и представил Россию прежде слишком грубую и потом слишком образованную. Т. е.: он в своей истории a fait de Tesprit, et Га remplie de belles phrases.2
Что же касается до моего плана, то я его тебе напишу, но в другой раз, ибо теперь уже смеркается и я едва вижу. Но еще несколько слов.
Отдам тебе отчет в моих занятиях, относящихся до Ист(ории) Петра Великого, дабы ты не подумал, что я ленюсь, или что мое усердие охладело. С тех пор, как я сюда приехал, я уже прочел всю историю Польши и сделал из нее выписки, нужные для моей Истории Петра 1-го. Теперь начал читать Австрийскую историю, но выписок еще не делал, завтра намерен это начать. Потом прочту и выписки сделаю из истории Турции, потом из истории Швеции и, наконец, из Венециянской. После сего, наготовив таким образом нужные материалы, буду продолжать Историю Петра и постараюсь описать хорошенько союз России, Австрии, Польши и Венеции против Турков, войну ими ведомую и, наконец, взятие Азова.
Посылаю тебе Руссо Le Contrat Social.3 С нетерпением ожидаю твоего письма, надеюсь, что ты не поленишься мне написать как можно более.
Прощай - преданный твой Александр Кошелев. 9 июля. Село Ильинское.
Приписка А. Норова
Очень благодарю вас, любезнейший Иван Васильевич, за ваше приятное письмо. Оно доставило мне много удовольствия, во-первых, известием, что вы здоровы, а во-вторых, описанием забавного и торжественного празднества в Университете.4 Вы очень живо в нескольких словах описали портрет Шлецера и, читая про него, я готов был нарисовать его колоссальную фигуру на ораторской кафедре. - Но опасность, которой вы подвергались в собрании ученых мужей, превосходит ту, которая мне угрожала на живом мосту: я рисковал утонуть, а вы подвергали себя медленной смерти от тесноты, духоты и скуки. Хвала и слава гению, который извлек вас из сей пучины! Но я заставляю читать вас пустые шутки. Скажу что-нибудь
стр. 104
подельнее: из письма Кошелева вы видите, как он прилежен. Он каждый день заставляет меня стыдиться самого себя. Я принялся также за свой труд, т.е. перевод известной вам комедии,5 но в две недели продвинулся вперед только 49-ю стихами. Прощайте. Надеюсь, что не оставите меня уведомлением о себе. - Преданный вам А. Норов.
--------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------------
4
Любезный Иван Васильевич!
Я имел удовольствие получить твое письмо. Крайне сожалею, что до сих пор еще не отвечал, но Александр Сергеевич тебе скажет, мне мало было свободного времени: сестрицы пробыли здесь целый месяц, а теперь (т. е. с 15 августа) насел я на естеств(енное) и римск(ое) права и на прочию экзаменскую дрянь. Притом должен тебе признаться, что твое письмо меня рассердило: твоя чрезмерная скромность несносна. Как ты не хочешь ни в чем испытать своих сил. Я же очень доволен тем, что начал писать Историю Петра Вел(икого): я приобрел такой навык, что то, что прежде мог я написать только в два три дни, теперь в один. Притом я привык рассматривать происшествия и замечать их последствия. Слог же мой, кажется, ежедневно более и более обрабатывается, и мысли мои объясняются. Избрав себе предводителем Робертсона, я смело иду своим путем. Теперь я уже описал вступление России в общий союз Австрии, Польши и Венеции против Турции и состояние как союзных держав, так и Турции. Все сие я уже окончил, попотев над сим целых два месяца. Я хотел это хорошенько обработать, а особливо состояние государств. Теперь надобно мне приступить к описанию войны, в продолжении которой Азов был взят русскими, австрийцы завладели остальную часть Венгрии и Трансильванию, поляки - Подолию и Волынь и Венецияне - Морею и Долмацию. Сия война, которая крайне ослабила Оттоманскую Порту и после которой Европа престала опасаться могущества Турции, требует искусного и прагматического описания.1
Мнения наши о торговле все еще не согласны. Я предвижу долгие и жаркие споры и посему оставляю о сем поспорить до первого нашего свидания.
Как мне грустно расстаться с Александром Сергеевичем. Мы уже так привыкли жить вместе, что не хочется и разлучиться. Мы вместе с ним занимались: я своим Петром Великим, а он своим Tartufe и Певцом Пустынником. Но я должен тебе пожаловаться на Александра Серг(еевича): он очень ленив. В два месяца, которые он у меня пробыл, только перевел одну сцену Фарисеева и сочинил куплетов 6 или 7 Певца Пуст(ынника).2
стр. 105
--------------------------------------------------------------------------------
Через три недели мы увидимся, любезный Киреевский. В половине сентября мы намерены быть в Москве, но для чего? Отгадай. Для проклятого экзамена.3 С половины сентября до конца ноября я посвящаю экзамену. Жаль, что так много времени пропадет понапрасно; mais il faut se soumettre a la destinee.4
Опиши мне подробно, любезный Иван Васильевич, что ты делаешь, каково идут твои экзаменские приготовления, что делает наш Цицерон и Гораций в одном человеке соединенные (т. е. Мерзляков).5 Скажи также, что читаешь. Я же роюсь в Прокоповиче,6 Голикове и подобном народе и иногда прибегаю и к твоему Геерену, скажи, не нужен ли он тебе.
Кроме сих книг, я читал еще (также для Петра) Histoire de la Maison d'Autriche.7 По моему мнению, хорошая, и в ней видна тень робертсоновского гения.
Прощай, мое письмо уже и так довольно длинно.
Как я рад, милый Александр Норов еще остается на несколько дней по причине дурной погоды.
A propos. Какое у нас случилось несчастие. Милка, мать твоей собаки, укушена бешеною собакою; теперь она у какой-то лекарки за 25 верст. Ожидаем успехов лечения.
Прощай, ожидаю от тебя длинного письма.
Истинно тебя любящий Алекс(андр) Кошелев. 22 августа 1822 года. Село Ильинское.
--------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------
5
Везде приятно получать письма от друзей своих, но в деревне, любезный Киреевский, вдвое чувствуешь это удовольствие. Вчера получил я от тебя письмо, и сердце деревенского жителя крайне порадовалось, что рассеянный москвитянин не позабыл его. Я очень рад, что ты занимаешься; надеюсь, когда отрывок твой будет готов, ты не замедлишь его ко мне прислать. Что касается до меня, то я здесь очень приятно провожу свое время. Встаю регулярно в 6 часов, занимаюсь до 12; обедаю в 2 часа, после обеда читаю, а в 7 иду гулять и в 10, возвратившись домой и поужинав, ложусь спать.
Что за разница между московским воздухом и деревенским! Теперь сижу я подле окошка, пишу к тебе, а между тем обоняние мое наслаждается ароматом синелей,1 черемухи и др. Здешний воздух имеет какую-то свежесть, которая наполняет душу неизъяснимо приятными чувствами.
стр. 106
Теперь я читаю Вольтерову Всеобщую историю.2 Прошлого года я ее было начал читать, но она мне очень не понравилась. Нынешний год перечитываю ее с великим удовольствием и нахожу тьму прекраснейших идей. В целом она нехороша. В ней нет ни порядка, ни связи. На каждой странице находишь насмешки, остроты, неблагопристойности, совсем неприличные для Истории. Но творение его кипит мыслями, и мыслями важными. Его Историю нельзя взять себе за образец, но очень приятно и полезно раза два ее перечитать.
Когда важное мне наскучит, я беру его Сказки, и с великим удовольствием читал я Задига, Микромегаса, Принцессу Вавилонскую, но другие наполнены гадостями и такими насмешками, которые исполняют читателя негодования к автору. Он слишком унижает человечество и осмеивает самые священные вещи. Можно им не верить, но зачем тем оскорблять других, которые в то имеют теплую веру.
Адам Смита я читаю каждый день по главе, и прочитав, об важных предметах пишу рассуждения. По утрам пишу Стрелецкий бунт, но что-то он тихо едет.
В дальнюю деревню не знаю когда едем, однако ж думаю, что через две недели нас уже здесь не будет.
Что делает Ходаковский?3 Если его увидишь, поклонись ему от меня. Поклон Бекстеру.4
Посылаю к тебе Bayle.5 Прощай! Не позабывай меня, пиши чаще и больше. Ответа на вопрос еще не приготовил, но к следующему разу непременно напишу. Ожидаю от тебя ответа на заданный вопрос.
Прошу засвидетельствовать мое почтение Авдотье Петровне6 и Алексею Андреевичу.7
1823 года майя 22-го дня. Село Ильинское.
P. S. Bayle не посылаю, ибо мужик, который едет в Москву, большой пьяница, то боюсь, чтоб его не пропил.
--------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------
6
Село Ильинское Июня 4 дня 1823 года.
Не знаю как тебя благодарить, Любезный Киреевский, за три письма, которые ты ко мне написал, и чем заслужить прощение за мою лень. Признаюсь, я несколько дней совершенно изленился и ничем почти не занимаюсь. На сих днях я крайне был обрадован нечаянным приездом Александра Сергеевича. Он приехал проводить меня в дальнюю деревню. Грустно, очень грустно надолго расставаться с другом и каждый час, который мы проводим вместе, приближая минуту разлуки, уносит удовольствие нашего свидания.
Ты советуешь мне привести в систему Адам Смита, нет, любезный Киреевский, это предоставляю тебе. Ты ею более занимался, более об ней писал и рассуждал. Право, Киреевский, потрудись над этим. Я уверен, что ты отделаешь славно это дело, и если б я имел над тобою власть, то бы принудил тебя писать, ибо очень жалко, что с твоими способностями ты проводишь время в бездействии. Брось лень свою, бери перо, пиши о просвещении и присылай на суд Смыковского Зоила, Александра Ивановича Кошелева.
С нетерпением ожидаю от тебя отчета об книге о завоеваниях и деспотизме.1 Я совсем не знаю этой книги. Что касается до меня, я читаю теперь кроме Волтеровой всеобщей Истории и Адам Шмита, я читаю Principes philosophiques de Weiss.2 Прелесть что за книга. Откровенность, с которой он пишет, особенно заставляет его любить. Как натурально он говорит: "Сперва, когда я вышел из Университета, я почитал себя мудрецом, но вскоре узнал, что я человек весьма обыкновенный. Я испытал великие несчастия и сделался врагом человечества, почитая их виновниками всего мною претерпеннаго. Вскоре я зачал думать: неужели я один несчастлив, меж тем как другие наслаждаются счастием, начал учиться познавать людей и вскоре увидел, что они столько же несчастливы и столько же имеют неудовол(ьствий), как я. Я начал разыскивать причины моих несчастий и нашел, что, по большей части, сам был виною оных. Посему в молодости я смотрел на людей как на братьев, в совершенных летах не терпел их как виновников моего несчастия, в старости смотрел на них с снисходительностью как на существа слабые, имеющие и пороки, и добродетели, о коих более надлежит жалеть, нежели на них негодовать".
Довольно! Я было так расписался, что готов был перевести всю книгу. Советую взять ее у Бувата3 и прочесть.
Погода у нас прекрасная, хотя сначала было угрожала засушь, но дня с три шел дождь, а теперь опять солнце и прелестная погода.
Завтра едем в Смыково. Не знаю, когда оттуда возвратимся. Пиши, сделай милость, чаще, я же обещаю не быть столь ленивым и частыми посланиями наскучу тебе до смерти.
Отправляясь в дальнюю деревню, я беру с собою только томов двадцать. Беру: Адам Смита, из которого намерен там высосать все хорошее. Антенорово путешествие,4 по причине Фукидида,5 которого буду там переводить, 5 томиков Etui bibliotheque,6 которые ты мне дал, 4 тома Волтера и друг. Обо всем, что буду читать, буду тебе отдавать подробный отчет.
Если будешь покупать Адам Шмита, то купи перевод du Citoyen Blavet. Он несравненно лучше и часто показывает, что прежний переводчик Roucher не понимал Адам Шмита. Притом, Blavet получил письмо от Шмита, который его благодарит за перевод его творения и говорит, что все прежние переводы не верны и дурны.7
Ну, любезный Киреевский, можешь ли теперь жаловаться на мою лень. Но боюсь, чтоб все же не стал жаловаться на плодовитость мою и поставишь меня на ряду с болтуном Ходаковским.8
Прощай.
Кошелев.
Вот мой адрес: Рязанской губернии, в город Сапожек, а оттуда в село Смыково.
стр. 108
--------------------------------------------------------------------------------
7
Село Смыково 1823 года июня 12.
Любезный Киреевский! После четырехдневного странствия мы приехали в Смыково. Пу(те)шествие это меня крайне позабавило. Очень интересно было для меня видеть по мере, как я удалялся от Москвы: невежество и унижение более и более увеличивается. Не доезжая до Смыкова верст за 20, в деревне Пустотине гр. Чернышева1 я был поражен удивлением скотским состоянием мужиков. Спрашиваю у них, они ничего не отвечают и бегут от нас далее. Я думал, что я приехал в страну диких. Так нечистоплотны, что рубашки и лица их имели один цвет с землею. Я не мог вообразить себе, чтоб в России были бы такие твари, не могу сказать люди, ибо они не достойны сего имени. Еду далее и вижу опять мужиков как мужиков, спрашиваю, они отвечают и доволь(но) умно. Тут я узнал, от чего в Пустотине крестьяне в таком abrutissement.2 Тут три завода, и гр. Чернышев так угнетает народ, что ежедневно гоняет на работу всех поголовно с 7-летнего возраста. Вообрази себе какое тиранство!!!
Сей раз пишу к тебе наскоро. С другой почтою получишь от меня предлинное письмо.
Прощай, не забывай того, который сердечно тебя любит.
Кошелев.
--------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------
8
Сего 29 июня 1826 года.
Чувствительно благодарю тебя, любезный Киреевский, за милое письмо твое и за намерение твое одолжить меня присылкою Донесения,1 но теперь оно мне уже не нужно: был Норов, мне уже оное доставил.2
Очень больно мне было видеть в списке подвергающихся Уголовному суду имена тех, которых я люблю и почитаю. Каково будет осуждение? Без сомнения, весьма строгое, ибо будут судить по русским законам, которые, как известно, не шутят. Касательно донесения, я его читал и перечитывал, и чтение оного было для меня не без пользы. При свидании переговорим и сообщим друг другу сделанные замечания.
Норов обрадовал меня присылкою Рассуждения Давыдова о возможности философии как науки.3 С большим удовольствием читал я оное: жар, с которым о(н) говорит о науке, глубокомыслие и полнота его мыслей обещают нам в нем самодумца и писателя, взирающего на любомудрие, как на творение свободы. Кой в чем я с ним не согласен. При свидании, а может быть, и в следующем письме, сообщу тебе мои замечания. Два места я не понял и очень бы желал, чтобы он мне их изъяснил, ибо не смысл темен для меня, но не понимаю, откуда он вывел эти понятия. Теперь не расположен расплождаться в сем письме, ибо после нескольких часов занятий хочется погулять, а через час едут в Москву.
С нетерпением желаю прочесть твое сочинение о добродетели. Предмет, еще мало обработанный с той точки, на которую поставил ее Трансцендентальный Идеализм, единственное любомудрие, могущее развернуть нам мысль добра.
Чувствительно ты бы одолжил меня, ссудив на три или четыре дни: Schilling's Uber der Form der Philosophie iiberhaupt.4 По теперешним моим занятиям она мне очень нужна. Мне кажется, что у тебя ее нет, то нельзя ли взять у кого. Через четыре, много пять, дней будет тебе в верности возвращена.
Скажи, отдал ли Титову Лаокоона?5 Ты, чудак, пожалуй позабудешь.
Не знаю, когда буду в Москве: по службе не требуют, а по доброй воле, ты знаешь, что я не люблю оставлять своего уединенного угла. Пожалуй, пиши ко мне: сообщай свои замечания, открытия, слышанные новости (т. е. интересные и верные, ибо иначе Москва болтушка, и если б взял на себя труд писать все говоренное ею, то бы я тем лишился удовольствия иметь известия о твоем индивидуе, которому свидетельствуя мое почтение желаю здравие и многолетие).
Кошелев.
Если захочешь прислать мне книгу, о котор(ой) я тебя прошу, то с сею оказиею, ибо она верная.
--------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------------
9
Петербург, 29 октября.
Здравствуй, любезный Киреевский. Как давно мы с тобою не беседовали. Дороги, дела по службе и по хозяйству похищают все мое время.
Ты желал, чтобы мои письма сообщали бы тебе известия об моей особе, о том, как провожу время, что делаю, что думаю и пр. Я провожу время ни весело, ни скучно: много езжу, занимаюсь службою, делаю новые знакомства, одним словом, очень шумно и деятельно. Служу я у графа Лаваля.1 Занятие - редакция газеты для государя. Я думал, что это занятие очень скучно: напротив, я с удовольствием посвящаю ему свое время. Чтение двадцати или тридцати журналов, в различном духе написанных, доставляет полные и верные сведения о Европе и Америке. Первые дни я читал их медленно, но теперь уже читаю их довольно быстро.
Кроме службы читаю Recueil de traites et actes publiees.2 Следовательно, я весь (нрзб.) ты видишь в политике.
Что ты делаешь? Какие твои планы? Не будешь ли сюда? Как в своем здоровье Авдотья Петровна и Алексей Андреевич?
Сделай одолжение чувствительно поблагодарить почтеннейшую матушку свою за участие, которое она принимала в горести моей. Истинно родственное ее расположение ко мне есть о(д)но из приятнейших воспоминаний и одна из сильнейших уз, привязывающих меня к Москве.
Скажу тебе несколько слов об Одоевском: мы друг другу очень обрадовались и обнялись, как сердечные друзья. Он со мной теперь совсем не так, как был в Москве: меж тем как он ненатурален и корчит философа с другими, он откровенен и мил со мною. Жена его очень мила. Ей лет 8 более его, но имеет лицо приятное и необыкновенно живые глаза.3
Сделай милость, милый друг, пиши ко мне! Окруженный людьми холодными, я с восторгом принимаю всякий звук, исшедший из души любящей. Не лишай меня удовольствия беседовать с тобою.
Мое почтение нижайшее матушке и батюшке твоему и усердный поклон прочему семейству.
Прощай
Весь твой Кошелев.
Вот мой адрес - в Галерной улице, в доме барона Раля, под N 214.
--------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------------
10
Петербург. 12 генваря.
Неужели раз в три месяца мы будем писать друг к другу, любезный Киреевский! Это досадно. Я писал к тебе тому назад месяц в ответ на письмо, где ты мне говорил о болезни Алексея Андреевича, но от тебя с тех пор не получил ни слова.
Я время свое провожу очень однообразно. Работаю, езжу изредка по скучным вечерам и гуляю по Английской набережной. Что-то ты делаешь?
Когда думаешь приехать к нам? Или не имеешь сего благого намерения? Скажи?
Мальцева1 я еще не видел. С Веневитиновым2 видимся в месяц раз, и то когда встретимся в обществах. Во время его болезни я был у него,3 но он с тех пор как выздоровел лишь раз зашел ко мне и то не застал дома. Я очень занят и притом держусь правила, что дружественные сношения должны быть основаны на взаимности, и когда лишь одна сторона оного желает, то прочными они никогда быть не могут.
С некоторого времени я все пишу по-французски, и потому теперь как-то фразы русские не льются. Стыдно, но что делать: avec les loups il faut hurler.4
Скажи, любезный Киреев(ский), что Авдотья Петровна прикажет мне касательно 500 рублей, врученных мне господином Гонихманом.5 Пересылать ли их к ней или отдать их здесь кому? Ожидаю ее приказаний.
Прошу засвидетельствовать мое нижайшее почтение твоей матушке и твоему батюшке. Тебя же прошу писать ко мне чаще и любить и жаловать истинно тебя любящего Кошелева.
Рожалину, Титову, Шевыреву, Алексею Веневитинову, Мельгунову,6 и пр., и пр., и пр. усердный поклон.
--------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------------
11
Петербург. 22 марта.
Благодарю тебя, любезный Киреевский, за твое письмо. Наконец-то ты отвечаешь мне на три письма и ни слова не говоришь, получил ли ты их, равно как и книгу, которую я к тебе послал. Сделай милость, хотя несколько минут похить у сна и дари меня, хоть изредка, письмами, которые бы сообщали мне известия о состоянии твоем, как нравственном, так и телесном. Если же мы будем так мало друг с другом сообщаться, то, ей-ей, раззнакомимся.
Печальное известие о смерти доброго Веневитинова живо поразило тебя. Смерть всякого человека трогает, но погибель таких талантов сокрушает всякого. Больно видеть уничтожение человека, столь много обещавшего. Не могу выразить тебе чувств моих при виде тела и во все время обедни отпевальной. Весь день я был как в землю зарытый. Ничем не мог заниматься, ни об чем не мог думать и принужден был рапортоваться по службе больным.
Теперь я начинаю приходить в себя и, чтоб отвлечься от этих печальных, мертвительных мыслей, расскажу тебе, какой переворот совершился во мне на этих днях.
Известно тебе, что с тех пор, как я в Петербурге, я ничем не занимался, кроме службы. Печаль о потере Веневитинова отторгнула меня от внешности и погрузила меня в самого себя. Я так почувствовал необходимость возвратиться в самого себя, что три дня не выходил из комнаты. Шеллинг, Окен, Вагнер1 возвратились на мой стол, и я положил себе2 жертвовать службе несколькими часами, но не покидать старых друзей, необходимых руководителей всей жизни. - Завтра сяду писать нечто, и если оное удастся, то будет доставлено в Москву для твоего рассмотрения.
На первый об этом довольно. Такие разные чувства волнуют меня, что едва могу писать.
Прощай.
Твой вечно. Кошелев.
Мое почтение твоей матушке и твоему батюшке, усердный поклон брату. - Титову - Рожалину - и пр.пр.пр.пр.
--------------------------------------------------------------------------------------
12
С. Петербург. 27 апреля 1827.
Неужели, любезный Киреевский, положено между нами писать друг к другу раз в три месяца. С месяц я написал к тебе письмо, в котором говорил я тебе о потере Веневитинова и о своем образе жизни, но ни слова от тебя в ответ. Меня начинает беспокоить: не случилось ли что с тобою? Не возобновилась ли болезнь батюшки твоего или не занемогла ли матушка твоя? Здоров ли ты сам? Или лень мешает писать тебе, в этом случае, признаюсь, крепко на тебя рассержусь, ибо жестоко так друзей своих позабывать.
Мне очень хочется знать твои занятия, твои проекты: неужели все остаешься в Москве, неужели безумствуешь по-прежнему и едешь в Одессу.1 Приезжай сюда, любезный друг. Здесь ты достигнешь цель свою одесскую столь же хорошо, как если б ты был в пустыне африканской, или даже лучше, ибо если развлечение вредно для занятий, то совершенное уединение нимало ему не полезно. Человек рожден, чтоб сообщаться, ему это столь же необходимо, как пить и есть. Я очень доволен своим пребыванием в Петербурге; я соединил уединение со светскостью. Много сижу дома; имею довольно свободного времени от службы; занимаюсь пристально; езжу сколь возможно реже на шумные сборы, но посещаю с удовольствием добрых приятелей. Мы часто собираемся у Одоевского. Хомяков (поэт),2 Мальцов и я съезжаемся к нему и проводим в(м)есте приятные вечера. Я познакомился с Веланским;3 но как я его еще мало знаю, то позволь удержаться от обсуждения его. С Одоевским я более сблизился и нашел в нем много хорошего. Его надобно узнать, надобно проникнуть сквозь несколько (нрзб.) внешностей, и в нем увидишь иного человека, нежели сперва полагал. Впрочем, здесь он совершенно переменился. Он никого не корючит и вообще очень мил. Я его очень полюбил.4
Не буду говорить тебе о своих занятиях, ибо хочу сперва знать, жив ли ты. Я приобрел кой-какие книги, которых я давно тщетно искал. Но об них в другой раз. Скажу тебе лишь одно. Я читаю теперь бесценную книгу - Schelling's Religion und Philosophie.5 Я достал ее случайно. Мне обещали другой экземпляр. В этом случае доставлю тебе его.
Прошу тебя засвидетельствовать мое нижайшее почтение твоей матушке и батюшке и уверить их, что я всегда с особенным удовольствием вспоминаю о милостивом, истинно родственном их расположении ко мне.
Прощай, любезный друг! Дай весточку о себе: ей-ей несносно быть столь долго без вестей.
Прощай еще раз.
Весь твой Кошелев.
Скажи мне, когда будет сюда Титов?6 Очень желал бы его видеть. Усердно поклонись ему от меня и попроси его, чтоб не забыл меня, когда сюда приедет. Поклонись Алексею Веневитинову и Рожалину и крепко обойми их за меня. Поклонись тоже Шевыреву, Мельгунову и всем, кто обо мне помнит.
--------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------------
13
1 июля СПб.
Письмо твое, милый Киреевский, очень меня обрадовало. Я начинал думать: неужели шестимесячное отсутствие уже изгладило меня из памяти твоей. Сколь ни грустна была сия мысль, едва, едва мог ее отдалить от ума моего. Очень бы желал, чтобы возобновились между нами теперь сношения письменные, которые мы взаимно вели во время летних моих поездок в деревню.
Чувствительно одолжишь, подробно описав свои занятия. Кой-что я уже знаю о твоих подвигах. По милости Титова я ведаю: ты рыцарствуешь верхом. Воображая тебя на коне, не могу воздержаться от смеха. Помню, как ты мужествовал на корде в манеже. Ты говоришь, что читаешь мало, да что же ты делаешь? Неужели все только куришь, пьешь кофе или какао и всходишь и нисходишь по своей лестнице. Это очень не идеально. Извини, я позабыл: ты пиитствуешь. Честь имею тебя поздравить с новою страстью. Желаю, чтобы сия мания столь же скоро миновала, как и прочие безрассудные твои1 предприятия.
На сих днях мы с Титовым много говорили о тебе. Пора бы тебе, любезный друг, перестать ребячиться, выбрать поприще и постепенно подвизаться на нем, не развлекаясь беспрестанно то в ту, то в другую сторону. Если б я не знал тебя, если б я не был уверен в благородности и возвышенности чувств твоих, то не дерзнул говорить тебе языком правды. Ты вообразил себе, что есть нечто пиитическое в пренебрежении судьбы своей и в предоставлении обстоя(тель)ства(м) направлять поступки твои.2 Лень украшает мечты сии и соделывает их идолами твоими. Но будь уверен, что ты не нерешителен и не ленив. Ты сие лишь вообразил себе, и жизнь, которую ты доселе вел, не дав (ала) тебе случая испытать своего характера, ты думаешь, что бездейственность твоя стихия. Необходимо тебе выйти из того состояния ничтожества, в котором ты теперь губишь свои способности. Кабинет никогда тебя не образует. Человеку необходимо сообщение с людьми. Шеллинг действует на собратий своих литературою; Гете - искусством; Каннинг3 - государство управлением; различны средства, цель едина. Я испытал на опыте, что долгое удаление от людей притупляет способности, угасает рвение и предает лени. Итак, Киреевский, если ты хранишь ко мне дружбу, которую ты начал ко мне во время нашего сообще-
стр. 115
ния в Москве, скажи: решился ли на что-нибудь относительно будущего поприща. Или еще все в неизвестности. Я бы очень желал, чтобы приехал сюда и избрал род службы, который будет по тебе. Я уверен, что не только твоя матушка не против этого, но сильно поддержит меня. Я знаю ее любовь к тебе и уверен в ее самоотвержении.
Мы довольно часто видимся с Титовым. Он очень занят службою, и я радуюсь за него. Он сделан столоначальником и будет иметь тысячи полторы жалования. Истинно славный надежный малый.
Мальцова мы совсем не видим. Он занимается лишь одеянием, сделался франтом беспощадным. Бывает лишь на гуляниях и в театре и видится лишь с портными, сапожника(ми), парикмахерами, и пр. пр.
Одоевский живет в деревне. Мы к нему ездим часто. Славный он малый. Я его очень полюбил.
Вот тебе отчет о наших знакомых. О себе в следующем письме.
Весь твой, Кошелев.
Нижайшее почтение матушке и батюшке твое(му) и усердные поклоны брату и сестрице4 тво(ей).
Мой адрес: В Галерной улице, в доме Барона Шабо, прежде бывшем г-жи Алексеевой, вход с Крюкова канала.
--------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------------
14
С. Петербург 17 сентября. Здравствуй, милый Киреевский!
Если еще к тебе не писал, то это не от того, чтобы я о тебе не думал: напротив, часто ты занимал ум мой, и наши последние разговоры не преставали возрождаться в памяти моея. Не буду тебе говорить ни об обществе моем в дилижансе, ни о том, как я здесь провожу время: одно слишком уже старо, а другое может быть отложено для следующего раза. Побеседуем о деле более интересном.
стр. 116
Приехавши сюда, мы много говорили с Титовым о Вестнике. Я очень был рад, что он уже написал и послал в Москву меморию1 свою. Я думал, что много добра она сделает и что на будущий год соединенными силами дадим Вестнику и более живости и более самостоятельности. К крайнему моему сожалению, начинаю думать, что я обманулся: 1) Вестник теряет одного из ревностнейших своих сотрудников - Рожалина. В ответном письме его на меморию он говорит, что более не хочет быть сотрудником.2 Не знаю отчего? Он выставил множество причин. Они дельны, но только в том случае, когда Погодин издатель журнала. Как скоро Шевырев соиздатель, и соиздатель, на котором будет возлежать главная редакция, то его причины - пусты. Для журнала же потеря его очень будет чувствительна. Сколь славных статей он поместил в нынешнем году.3 Да и сверх того, больно видеть его оставляющим дело, которое должно быть бы для нас точкою соединения и узом, всех нас соединяющим в одно семейство.
2) Титов и Одоевский с Перцовым вздумали издавать газету. Титов пришел мне предлагать быть соиздателем оной! Я еще ему не отказал, но обещал на другой день дать решительный ответ. Вечером и ночью я много думал о его предложении. Поутру написал к нему письмо, в котором я сперва рассматривал, с какою целию политическая газета (ибо иной быть не может) обыкновенно издается. Этой цели мы иметь никак не можем. Остается нам писать статейки о театрах, о концертах, о кривляниях и ломаниях, о пожарах и наводнениях и пр. пр. пр. То есть вся наша цель - забавляя, выманивать деньги. После того я доказывал ему: гораздо полезнее, оставив газеты, теснее соединиться с Вестником и сообщением самых свежих разборов иностранных книг, передов(ых) статей из француз(ских), нем(ецких) и английск(их) журналов сделать наш журнал более европейским. Я говорил ему и то, что газета поглотит ужасно много времени и что ее издание соделает его совершенным рабом. И потому Вестник решитель(но) потеряет Одоевского и Титова, ибо снабжать статьями два журнала есть дело невозможное, особливо для людей, занятых службою. Оканчивая письмо, я говорил, что я решительно отказываюсь от издания газеты, потому что: 1. не вижу никакой цели в газете; 2. служу в министерстве Иностранных дел, где потребна величайшая скромность, а газетчик должен быть болтлив; 3. чувствую себя неспособным писать такие статьи, какие могут сделать газету забавною; 4. не могу пожертвовать часы, остающиеся мне от занятий службы, сочинению или переводу статей, которые мне, кроме скуки, ничего не могут доставить; и 5. наконец, что я, решившись предложить свои услуги Вестнику, не могу в одно время участвовать в двух журнал (ах).
Желание мое быть сотрудником "Московского вестника" основано на следующем. 1. Всякая статья, которую сочиню, если только она хороша, может быть напечатана в Вестнике, ибо ничего, кроме скучного, не должно быть исключено из состава оного.4 2. Новые книги, которые я здесь читаю и которые я имею случай получать прежде весьма многих, могут мне доставлять интересные статьи. Я могу сообщать Вестнику отчеты об оных. 3. Я получаю много журналов и, между прочим, получаю английские, которых ни один журналист не имеет, ибо они стоят по 700 и 800 рублей каждый. 4. Могу доставлять переводы из книг вновь вышедших. Для опыта пришлю на сих днях отрывок из Вальтер Скотта. Я должен на сих днях получить из Англии его Историю.5 Я думаю, что она уже здесь, но мне ее еще не выдали. Она запрещена, но все-таки мы будем ее тискать.
Титов, Одоевский и Перцов не оставляют своего намерения. Собираются и толкуют. Два раза был на их беседах, но вчера не поехал. Больно видеть, как они теряют время. Меня утешает то, что им не позволят издавать газеты. Я бы очень тому был бы рад, ибо иначе боюсь, чтоб Вестник не был совершенно ими покинут. 156 листов, напечатанных по большей части мелким шрифтом, ежедневные толки с цензурою, чтение всех газет, посещение всех спектаклей и фигляров, корректура - все это отнимет у них много времени.
стр. 117
--------------------------------------------------------------------------------
Сделай одолжение, мил(ый) Киреевский, скажи, что ты думаешь о Вестнике. Мне бы хотелось участвовать в издании оного, но я бы желал знать ваши расположения и ваши распоряжения.
Я могу участвовать или просто как посторонний - присылкою собственных статей, или как сотрудник - присылкою статей, отчетов о иностранных книгах, которые мне случится прочесть, или как сотрудник постоянный - присылкою отчетов: всех книг иностранных, могущими быть занимательными для русских. Разумеется, в случае множества книг, буду иные присылать к вам для вашего разбора. Так же не берусь за разбор книг, касающихся до натуральной истории, физ(ики), химии, медицины и пр.
Но в сем последнем случае редакция должна ассигновать для покупки книг сих некоторую сумму, ибо я не могу на свой счет покупать все книги.
Делай, как хочешь. Если редакция не найдет возможным начесть деньги для покупки книг, то я обещаюсь не смотря на то доставлять статьи из Quarterly Review, Edinburg6 Review и Sun.7
Сверх того отчеты о всех книгах, которые я для себя куплю.
С нетерпением буду ждать твоего ответа. Надеюсь получить его вскоре. Я надеюсь, как скоро получу Историю Наполеона, прочитав ее, написать Разбор оной.
Прощай! Мое усердное почтение твоей матушке и батюшке. Целую тебя
Кошелев.
--------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------------
15
С. Петербург. Сент. 20.
Вчера написал к тебе, любезный Киреевский, три листа, ныне еще беру бумаги.
Мне пришла в голову мысль прекрасная: сделать критику одним из главнейших отделов нашего журнала. Состояние просвещения в России соделывает необходимым действовать на умы разбором сочинений. Умозрение напрасно будет стараться возбудить в умах любовь к наукам, к изящному и доброму. Глас его будет раздаваться в пустыне. В критике прекрасное средство, воплощая мысли, делать их для всех понятнее и осязательнее. Потому мое мнение разделить между сотрудниками всю область литературы, и всякой должен непременно сообщать отчет о всех книгах, выходящих по его отделению. Таким бы образом наш журнал бы 1. извещал о всем, делающемся в Европе, 2. заохочивал бы читать книги, о которых бы иначе они бы, может быть, и не слыхали и 3. для каждого из нас оно было бы очень полезно.
Таким образом я примерно разделю между сотрудниками поле словесности:
Титову: 1. философию и 2. Путешеств(ия) .
Кошелеву: 1. историю и 2. политику.
Киреевскому: 1. политическую экономи(ю) и законодательство.
Рожалину: восточную словесно(сть) и романы.
Погодину: древности, географию, статистику, грамматику, хронологию и пр.
Одоевскому: эстетику, прозаическую изящную словесность и музыку.
Шевыреву: эстетику и все стихотворные произведения.
Хорошо бы найти восьмого для естественных наук.
Каждому бы назначить по 500 руб. на покупку книг. (У Грефа1 на 500 руб. можно иметь на 600 руб. книг).
Если бы сей план мой был приведен в исполнение, то было бы прекрасно. Какая бы приманка для подписчиков: здесь все сочинения, печатуемые в Европе. К романы. Дамы бы разорились: мужьев бы приучили и принудили подписаться на наш журнал.
Прощай, с нетерпением жду ответа твоего.
Пиши.
--------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------
16
С. Петербург. 16 октября.
Таков-то ты, Киреевский? С отъезда моего ни слова ты ко мне не написал. Видимо, ты все тот же, хотя торжественно обещал перемениться и быть верным переписчиком: все на воде пишешь обещания. Титов мне показывал твою приписку в письме Рожалина. Как будто ты хочешь быть деятельным: слова ли это или нет? Рожалин меня не известил даже, получил ли он Люцинду.1 Пусть напишет: принужденная переписка, как я ему говорил в своем письме, - мука, и я отнюдь ее не требую, но скажи хоть два слова: письмо с книгою получил.
У вас жестокие распри. Скажите, кто из богов поселил между вами семена несогласия. Подражайте нам; мы все одного мнения, и все одного желаем,2 а особливо с тех пор как мысль о газете вышла из головы моих любезных Титова и Одоевского. Титов жарко принялся, и если б он захотел, то бы газета состоялась, но вскоре увидел, что его намерение безрассудно, и, оставив на произвол и попечение Одоевского, тайно желал, чтобы предприятие не удалось. Теперь признался сам, что рад, что все так кончилось. Одоевский метался, как угорелая кошка, планов написал кучу и результат все и - ничего. Нет. Он в горе, но завтра утешится.
Это известие, сообщенное мне вчера Титовым, очень меня обрадовало, и вам оно - добрая весть.
Ни об чем говорить с тобой не хочу, ибо скучно болтать наедине. Отвечай, и я буду к тебе писать.
Прощай.
Весь твой. Кошелев.
Нижайшее почтение матушке и батюшке твоему. - Целую Рожалина и всех, кто обо мне помнит.
--------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------------
17
С. Ильинское. Июня 8-го дня. Любезный друг Киреевский!
Вчера я писал к Титову и между прочим говорил ему о необходимости сохранить между нами единомыслие. Зная и любя друг друга, мы верно никогда не будем взаимно чужды; но довольно ли сего? Что составляет отличительную черту нашей дружбы? Любовь наша друг к другу запечатлена одинакостью мыслей, чувствований и целей жизни. В юности связи легко составляются, но редко время оставляет их неприкосновенными. Разделенные обстоятельствами, друзья детства едва под старость вспоминают друг о друге. Новые узы расторгают прежние. Связи по службе, женитьба изменяют человека по большей части до того, что его едва узнать можно. И мы можем испытать подобную участь. Тяжело человеку одному устоять против переменчивости, его окружающей. Союз между людьми, друг в друге уверенными, может один обезопасить нас противу действий обстоятельств. Твердейшею опорою дружбы должно быть единство жизненной цели. Нам нетрудно положить основанием нашей дружбы единомыслие. Доселе мы можем называться братьями
стр. 120
по мыслям. Стоит только печься о сохранении сего бесценного залога нашей дружбы. Лучшее, единственное средство утвердить наше единомыслие состоит в постоянной мене мыслей. Надлежит положить законом писать друг к другу в известные времена. Это взаимное обязание должно быть свято исполнено. Оно должно быть угловым камнем нашей дружбы. Я уверен, что попечение друг о друге, знание, что все, что я делаю, отзовется в душе, мною любимой, как в моей собственной, уверенность в помощи друга, - все это укрепит меня, и многое, что, может быть, отвратило бы меня от предположенного пути, послужит, напротив, к утверждению в моем намерении, когда я подумаю, что не один я, что я имею друзей, что все мы действуем заедино. Ты, верно, уже испытал, как деятельность усыпает часто в нас, когда мы воображаем, что мы одни. Надзор дружбы бесценен. Несколько людей, одною мыслью одушевленных (и со способностями обыкновенными), могут сделать много. Что ж, если счастливые дарования, удвоенны нашим союзом, предположат себе одну цель и неусыпно будут стремиться к достижению оной.
Я знаю, что благородная душа твоя с жаром примет всякое бескорыстное предложение; но подумай, что составление планов хотя дело доброе, но исполнение оных есть дело лучшее. Время, любезный друг, быть нам людьми. Избрав цель, с настойчивостью станем ее преследовать. Вспомним, что нам уже 22 года. Пит1 был уже первым министром, а Шеллинг уже гремел в Германии и Трансцендентальным идеализмом утверждал на прочном основании славу свою.2 Ты рожден не для того, чтобы изжить век, не оставив по себе никакого памятника. Жизнь государственная, искусство и науки представляют обширное поле для пожатия лавров. Ты избрал литературу. Прекрасно. Но будь постоянен, неутомим и упрямо пожелай жезл умственного могущества.
* * *
Норов прочел мне своего Узника. Ты помнишь, он тебе читал несколько отрывков. Они тогда тебе понравились. С тех пор он совершенно создал новую поэму. Очарованный узник теперь у меня. Не могу его начитаться. Что за цельность, что за чувство, что за сила, что за оригинальность! До сих пор талант Норова был окован сперва Ламартином, а потом Байроном. В поэме сво(ей) он является самим собою. Я уверен, что Узник приобретет ему славу отличного поэта. С собою везу первую часть сей поэмы и напечатаю ее в Петербурге.3 Когда приеду в Москву, я тебе дам ее прочесть. Не сомневаюсь в выгодном твоем о ней отзыве.
* * *
Погодин, говоришь ты, хочет писать о политическом равновесии. 4 Пусть пишет. Это мнение не у него одного в голове бродило. Писатели отличные его защищали, и теперь один француз (имени его не помню) доказывает оное и на теории и на практике. Мы со своей стороны напишем разбор и надеемся расщелкать его порядочно.
* * *
Ты советуешь мне теперь менее читать, но более думать и писать. Именно это-то я и делаю.5 К приезду моему непременно приготовлю для прочтения тебе оригинальную статью.
С тех пор как выздоровел,6 я себя очень хорошо чувствую и прилежно занимаюсь.
Прощай, бесценный Киреевский.
Вечно твой Кошелев.
Усерднейшее почтение матушке и батюшке твоему. Поклон брату. Князей Хованских получил,7 благодарю. Спроси у твоего человека, отдали ли ему платок, который я у вас брал.
стр. 121
Не забудь Погодину сказать о книгах Одоевского.
Сейчас еду в Рязань. Если б ты на сих днях написал ко мне, очень бы одолжил. Вот мой адрес: Рязанской губернии в город Сапожек, а оттуда в село Смыково.
--------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------------
18
С. Петербург. Сентября 13 дня. Здравствуй, любезный друг Киреевский!
До нынешнего дня я не был расположен писать к тебе. После двухмесячного отсутствия должен был посвятить несколько дней пустым, хотя необходимым, делам. Сегодня я все утро, равно как и вчерашний вечер, провел умно. Я с жадностью прочел первые семь лекций Кузена, полученные здесь по оказии из Парижа. Книга его скоро поступит в продажу. Предмет курса: всеобщая история философии как введение в историю платонической философии.1 Хорошо бы было перевести сие творение. Я было хотел вместе с Титовым предпринять сей труд, но мы оба отдумали. Хотя книга прекрасная: изложением особенно она отличается (завиден способ выражения сего профессора), но во многом я с ним согласиться не могу. Притом выводы его часто произвольны. Кто читал Шеллинга, тот приучился к математической последовательности и точности. Кузень, зная расположение своих слушателей, характер их ума, часто должен был, приноравливаясь к их духу, говорить, чего бы, верно, не сказал в беседе с людьми, привыкшими к отвлеченным занятиям. Вообще же книга прекрасная.2 Она много принесет пользы, в том нет сомнения. На сих же днях начал я читать Гердерову Философию истории. Я знаю, что ты некогда переводил это творение.3 До сих пор я знал его только по словам других. Не знаю, какое действие произведет все сочинение, но первые главы меня восхитили. Я был в таком расположении духа, в котором именно надобно читать Гердера. Я чувствовал нужду в занятии, которое бы согрело мою душу. Года два бы тому назад я взял бы Шеллинга и божественный огонь его любомудрия проник бы всего меня; но теперь я слишком овеществился. Мне нужно было беседовать с автором, коего бы чувство окрыляло ум. Гердер в эту минуту явился мне гением благодетельным. Как пламенно любил этот человек вселенную!4 Как горячо он пишет! Едва могу покинуть книгу: все бы хотелось читать.
Чтение Гердера возобновило в уме моем все прежние мои мысли об Истории человечества.5 Если счастливое расположение духа, в котором я теперь нахожусь, продолжится, то, может быть, набросаю хоть главные мысли моего большого сочинения о сем предмете, которое, может быть, никогда написано не будет.
С нетерпением жду обещанного твоего письма. Надеюсь найти в нем много подробностей о твоих занятиях. Я еще не был у Василья Андреевича Жуковского. Двор бывает то в Павловском, то в Гатчине, и потому я предпочел явиться к нему, когда он возвратится в Петербург. Ожидают весь двор к 15 сего месяца, т. е. к послезавтрашнему дню.
Титов, Шевырев и Одоевский усердно тебе кланяются. От первого ты получишь на днях весьма интересное письмо. Мы получили письмо от Рожалина из Теплица.6 Он весьма недоволен немцами и особенно немками.
Прощай! Пиши более и чаще.
Мое глубочайшее почтение твоей матушке.
Весь твой Кошелев.
--------------------------------------------------------------------------------------
О литературе [1]
Ссылки:
[1] http://www.literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1202991097&archive=&start_from=&ucat=&