Я стою у телефона с трубкой в руке, во рту у меня кляп, на шее – петля. Они гарантируют абоненту мое молчание.
Господи, неужели абонент – это ты, кого я знала, кажется, лучше себя самой, лучше собственной родинки на запястье, манеры жмурить правый глаз, прикуривая, лучше собственной любви к гостиничным номерам и полуфабрикатам в пластиковых корытцах?! Неужели такое говоришь мне ты, любящий, как и я, полуфабрикат и гостиницы и обожавший мою родинку на запястье и сощуренный за облаком дыма правый глаз?!
Наверное, это ты, я узнаю твою речь, но я пока еще не могу узнать тебя.
Да – я тебя представляю, но не вижу – чувствуешь разницу?! Вчера я убеждена была бы – чувствуешь, а сегодня… Я представляю почту-телеграф-телефон на улице Щорса в твоем родном Зосимове. Там есть целая одна почта с телефонными кабинами, и автоматы с эбонитовыми трубками, как ни странно, работают, и ты сейчас стоишь в одном из складных гробиков, плотно закрыв дверь, придерживаешь трубку между кепкой и ухом и разговариваешь со мной за триста километров. Но я не вижу тебя, не вижу тебя нынешнего! – вижу совсем другое! Вижу, Ванга хренова, двадцать восемь лет нашей с тобой жизни бок о бок в этом, наверное, лучшем из миров. В этом лучшем из миров на тридцать семь лет обычно выпадают неожиданные переживания и озарения…- Инночка! Постарайся, пожалуйста, меня понять, как это всегда у тебя получалось!..
Да, черт возьми, я тебя всегда понимала!Например, когда упитанный и серьезный пацан задом пролез через одному ему ведомую дырку в школьном заборе, под густые кусты боярышника, повернулся, делово отряхиваясь – и наткнулся на испуганный взгляд круглых серо-голубых глаз. Шмакодявка из начальной школы сидела на поваленном дереве и глупо зырила на большого мальчишку. Но, шмакодявка шмакодявкой, а сообразила, что парню неприятно рассекречиваться со своим тайным лазом, и что зритель в октябрятской звездочке, тут совсем некстати. Мне словно кто нашептал, что такая классная дырка помогала пацану «колоть» нелюбимые русский и английский… страшные такие предметы для больших парней! А если здесь толчется мелкота, его тайна под угрозой. И все это я поняла, но не знала, как тебе сказать, что не сдам.
- Ты чего здесь торчишь? – как можно суровее спросил он.
- Н-нравится, - выдавила мелочь.
- Чего нравится? – ты очень хотел понять, знает ли она про тайный лаз, но не напрямую, чтобы не засветить совсем свою любимую дорогу, а косвенно. А? Кто бы еще в девять лет тебя так просек, Илья Борисович?
- Когда никого нет, нравится… - думал, я проболтаюсь? Фиг тебе!
- Ну и дура! – с высоты одиннадцати лет объявил тогда пацан. Аж расслабился, я помню. – Не страшно?
- Не-а…
- Совсем дура! Ты из этой школы? – только вот зря ты меня – дурой-то…
- Да. Из второго «А».
Из дальнейшей беседы с наводящими вопросами (ты, наивный, как все мужики, считал их хитрыми!) выяснилось, что про дырку в заборе мелочь не знает, а здесь сидит, потому что поругалась с одноклассниками. В этом пункте ты солидно хмыкнул – надо же, и у сопливых конфликты, прямо как у больших! Да, я смылась с переменки, обошла школьный двор и выискала закоулок, где было тихо, влажно и даже пахло грибами (стояла середина октября). И кайфовала там до самого твоего появления. Одиночество среди людей – правда, сладко, Илья?
Ты грозно потребовал, чтобы я тебя не заложила – не додумался, герой, что я за тебя горой уже тогда встала! Щелкнул мелочь по лбу (да, не всегда ты был галантным!) и гордо удалился. До начала урока было еще минут двадцать, но не тратить же это время на разговоры с девчонкой, да еще настолько младше! – и даже этот твой мужской инстинкт я просекла. В твоих слишком серьезных для четвертого класса глазах я увидела нотку подозрительной схожести с собою… Но вот эту нотку я тогда точно выразить словами не могла.
И когда, лет двадцать спустя, подхихикивая, ты мне рассказывал, как узнавал странную мелочь, сталкиваясь в школьных коридорах, мне захотелось плакать. Имени шмакодявки не знал, но запомнил почему-то распяленные сизые глазищи, и, порой рассекая ледоколом стайку цыплят из начальных классов, обращал внимание – о, а вон дура, которой нравится, когда никого нет! Она чаще всего стояла у окна в одиночку или жалась к стенке, глядела своими светлыми пятаками исподлобья, бычась, с одноклассниками не бегала наперегонки, не играла – ну, дура и есть…Да, Илья, я понимала, почему ты обращал на меня внимание, несмотря на мой октябрятский пентакль и уродский передник.
- Инна, что ты молчишь? Как в школе, когда урока не знаешь!..
Смотри-ка, и ты про школу вспомнил? Значит, и ты видишь сейчас то же, что и я? Но почему же тебе является чудачка в перекрученном пионерском галстуке, а не женщина, которая наблюдает в зеркале прорезающиеся на глазах морщины? Помимо воли моей, между бровями нарождается вертикальная складка, и около губ тоже, а это совсем скверно, Илюша, поскольку мне тридцать семь, и никакой лифтинг не ликвидирует последствий личной драмы…
Года через три после встречи в кустах (как звучит, а?!), на конкурсе защиты профессий, Илья узнал, наконец, как зовут эту чудную. Эту часть я знаю с твоих слов. Память у тебя не хуже моей, и живописать ты умеешь…Программу выступлений построили в шахматном порядке – старший класс, младший, средний, и семиклассник Шитов со товарищи должен был пережидать, пока всякая шелупонь пропищит комариными голосочками дурацкие стишки или чмошные песенки. Одной из таких писклявых, вызванных на сцену, и оказалась Инна Степнова. То есть меня объявили по имени. Наш пятый класс защищал профессию строителя. Классная руководительница пятого «А», слащавая литераторша, закатывая глаза, объявила, что Инна Степнова выучила стихи про благородную профессию строителя и хочет их рассказать всем-всем.
Инна Степнова, гадкий утенок в сползающих колготках, нелепо сидящем фартуке и с растопыренными от старания глазами встала по стойке смирно – фу, какой мерзкий портрет у тебя получился, с ума сойти! - и завела:
- Каменщик, каменщик в фартуке белом,
Что ты там строишь? Кому?
Эй, не мешай нам, мы заняты делом –
Строим мы, строим тюрьму…
Стихи тебе не понравились. Тебе и сама Степнова не понравилась – сразу видно, что она пыльным мешком пристукнутая, заявил себе семиклассник Шитов.
После конкурса, где, кстати, победил класс Ильи, он услышал в коридоре - завуч налетала на пунцово-бледную литераторшу:
- Что за стихи читала ваша ученица? Их нет в школьной программе!
- Это Брюсов… - лепетала училка.
- Брюсов? Буржуазный поэт? Его нет ни в программе, ни в списке авторов для внеклассного изучения. Такой выбор стихотворения – грубейшая идеологическая ошибка! Ваша!
- У них такая семья…
- Что – антисоветские настроения? И вы только сейчас об этом говорите?
- Нет, нет, что вы… Просто… Читают много…
- Вы должны отслеживать, что читают ваши ученики! Не случайно литературу ведете! Мы поговорим с директором о вашем классном руководстве! Оказывается, вам еще рано доверять класс!..
Я-то не знала, все гадала, с какого перепугу отняли классное руководство у томной восторженной дамочки, посадили на ее место математичку, несгибаемую, как перпендикуляр…
Годом позже – помнишь, Илья? - ты снова наткнулся у заветного лаза на дуру Степнову. Она там носом хлюпала. Но сейчас у тебя мысли были уже другие, пубертатные, и к младшей школьнице ты обратился очень грубо, с вопросом, не хочет ли она кое-чего, раз сидит в кустах. Я от тебя такой прямоты не ожидала. Я к ней, прямо скажем, готова не была. Видал, как глазищи-то вылупила в недоумении? И покраснела. И попыталась торопливо оправдаться: мол, у меня двойка по алгебре, и я на математичку очень обиделась. Тогда, конечно, я не знала, что значит желать мужчину, и не представляла, что придет срок – и меня будет бешено тянуть к тебе… Тянет и сейчас, но ты уже не в постель зовешь, а понимания просишь… Ну, в точности, как в тот раз, когда предупредил: «Мне бы твои проблемы. Скажешь кому, что я здесь хожу – стукну один раз, последним будет!»Да, Илюша, тебе бы сейчас – мои проблемы… Сердце сжалось, грызет его что-то… невроз от слов твоих? Или реакция на постоянное курево?
А как, черт тебя побери, было не курить, когда в уютной темноте, при потушенной лампе, ты мне нашептывал целую сагу «Житие Ильи Шитова». Ты так хотел исповедоваться, что вдавался во все подробности, запамятовав, что соплюха из-под забора Степнова тебя понимает с полуслова… с полувздоха… с единого прикосновения твоих пальцев к моей щеке… В касании скрывался намек на извинение: прости, но я должен выложиться!..Я молчала о том, скольким еще количеством мужиков (не обязательно моих любовников) двигало аналогичное желание.
Ты в своей исповеди и детство не опустил. Но его я опускаю, ибо не было в твоем поселковом детстве ничего такого, что повлияло бы на время, когда Илья Шитов и Инна Степнова лежали в одной постели, сросшись телами и обменявшись душами. Разве что метания твоих родителей в Березань – с тобой, будущим первоклассником – и матери обратно в Зосимов (после развода), откуда ты сейчас мне и звонишь, а потом пойдешь в ваше родовое гнездо – бревенчатое, в три комнаты, с роскошным яблонево-грушевым садом и крохотным огородом-палисадником, где твоя мама с маниакальным упорством разводит цветы. Классные цветы, я была довольна, когда тебе припадала блажь привести мне букет – два часа в электричке до Березани и три часа до Москвы в автобусе… Стоп, вот это сейчас никак не в тему!.. Потому что я стою у телефона, вцепившись в трубку, во рту у меня кляп, а на шее петля, и они гарантируют тебе мое молчание.
Ты, Илья Шитов, к выпускному неожиданно для самого себя вымахал под потолок родительской «хрущевки», а комплекция у тебя так и осталась укрупненной. Немного повзрослев, ты должен был бы называться корпулентным мужчиной. С позиций своего роста ты свысока смотрел на путавшихся под ногами девиц. И серо-голубой взгляд Инны Степновой застопоривался теперь на уровне нижней пуговицы твоей рубашки, и наступил момент – лет на пять: с глаз долой – из сердца вон.Дальше в твоей биографии нарисовались истфак местного педа, разлюли-малинник в окружении лучших красавиц Березани, студенческая дискотека, на которой двухметровый чувак, выполненный в гамме Алена Делона (темные волосы и голубые глаза) – пользовался бешеной популярностью у девиц. И снисходительно выбранная для проводов одна из… Ты не заметил момента, в который вы поменялись ролями, и уж не ты позволял добиваться своего ухаживания, а девушка разрешала себя обожать. Она, видно, была цепкой и настойчивой, коли на раз-два произошел брак. И в этом пункте ты всегда задерживал дыхание и сильнее пальпировал мое лицо, словно бы опасаясь нащупать в темноте черты бывшей жены… Затем рождение дочки. Дочку ты любил. Ты ее до сих пор любишь. Ты и дочь мою Ленку любил, впрочем, а мне хватало ума не ревновать и не крысятничать куски твоей теплоты в пользу моего ребенка. И все же, Илья, все же… Ты ведь догадывался, хоть и не озвучивал своего горестного открытия – оттого и дышал так стесненно, и путался пальцами в моих волосах, рассказывая! – что ребенок был больше нужен тебе, а не ей. Ты обожал маленького человечка. А твоя молодая супруга твердо знала, как положено жить симпатичной неглупой женщине. Муж, квартира, ребенок, приличная, чистая работа, не слишком высокая зарплата – об уровне жизни должен заботиться сателлит! Признайся, ты страдал от того, что тебе отвели роль сателлита?.. Можешь не признаваться. И так понятно.
Ведь это по ее, своей Светланы, указанию, ты, Шитов, типичный безумный ученый, последователь Шлимана, Шампольона, Герасимова, влюбленный в археологию гробокопатель, перешел с истфака на свежеоткрытый в педвузе юрфак. Так и слышу ее капризный голосок: «Мужчина – учитель истории – это просто смешно, а как юрист, ты всегда сможешь прокормить семью!» По протекции тестя устроился в МВД области. Об этом, Илья, ты говорить очень не любил. Но приходилось. Ты же нуждался в исповеди…
Поэтому подсознательно ты выбирал из семейной жизни лучшие моменты, озаренные мимолетным присутствием… да, да, не лукавь, я не покраснею… присутствием меня. Мое подложечное вместилище души начинало сладко ворковать, как раковина, когда ты останавливался в подробностях на пустячных фрагментах. Никогда не начиная со слов: «Ты помнишь?..» Ты же уверен, что я помню. Ты просто говорил: «А в девяносто первом я явился в областную научную библиотеку искать литературу к экзаменам, сел в читальном зале с учебником, никого не трогал, а мимо прошли острые каблучки и зацепились за мой ботинок. Я не мог глаза не скосить – ну, роскошные ноги, но зачем же так больно лягаться?» Это что – я ведь еще постороннюю книгу с грохотом обрушила почти тебе на колени. «Извините», - сказала, якобы с досадой. И мы одновременно нагнулись за книгой, а выпрямляясь, ты взглянул в глаза мне. Спорим, они показались тебе странно знакомыми? А ты думал, я пру всегда по чужой обуви, как Паниковский в гриме?
«Извините», - повторила я – совсем молоденькая, нескладная, в короткой юбке и сильно намазанная. Чмо болотное, верно, Илья? Не сравнить с твоей красавицей женой Инной Аркадьевной.
Мы быстро выяснили, что мы видались в средней школе номер десять, гори она синим пламенем. И ты поразил меня до глубины пятки, когда спросил: «А что ты здесь делаешь? Ты же не любишь, когда людей много?» Ты и это помнил?!
Болтали: «А ты? А ты?» - около часа. Потом я хватилась, что мне пора. И правда, время истекло. Потому что я приехала на день из Воронежа.
Да, град Воронеж, где я училась на журфаке госуниверситета, здорово проредил наше общение. Пять лет я нос казала в Березань только по большим праздникам. И всерьез думала, что после института сюда не вернусь, а осяду в степях – то, что я нашла себе любовника, степного кречета, представлялось мне знаком судьбы: два скифских конника (я же родилась в Астрахани!) пересекли пути своих коней на выжженном глиноземе…Ты в курсе, о чем я?
Пора студенчества есть время гормональных бурь, и любовный смерч захватил четверокурсницу Степнову и понес неведомо куда, напрочь лишив головы. Это я сейчас шучу, а в юности чуть было не бросила вуз… что вуз… мать, отца, квартиру… тебя… и не махнула за своим избранником в Башкирию. Тот был годом старше, шел на защиту красного диплома… Вечеринку помню в общаге. Накурено, наплевано, надышано перегаром – и его раскосые глаза блестят на меня из-за пламени свечки. Кто-то плечом своротил распределительный щиток в коридоре, наш этаж остался без света, и комендантша специально пришла на работу из дома в одиннадцать вечера, чтобы всласть поругаться на студентов. Это было единственное и любимое ее занятие. А мы наскребли по сусекам свеч, понатыкали их в банки от майонеза, блюдечки, пудреницы, мыльницы и осенили свое застолье трепетным мерцанием живого огня. В этом неверном зареве мне и явился степной кречет по имени… неважно, как его звали. Щадя твои нервы, имени его не повторю даже сейчас. Главное, что до той ночи я училась и писала, как заведенная, упорно отпихивая от себя нехитрые, но искренние студенческие забавы, за что мне молва приклеила крылья ангела и архаичное прозвище «синий чулок». Двадцать один год – а я до тех пор была еще девушкой! Прости за откровенность, Илья, но ведь имею я право на маленький кусочек честности, после вылитых на меня тонн твоих переживаний?..
Кречет под утро проводил меня до комнаты, и вышло так… ну, ты сам понимаешь, как вышло. Не могло не выйти, ибо сквозь свечной морок на меня снизошел гигантский импульс чувства, ранее неведомого, которое было первой любовью… Как жаль, что наши первые взрослые Любови обычно достаются дуракам и подонкам! Не согласен?... Хм-м… я промолчу… Все равно у меня во рту кляп, а на шее петля.
Я в чаду протаскалась за своим любимым всю весну, а потом он защитил диплом, как и ожидал, на «отлично» и возжаждал вернуться в родные пенаты. На невидимых крыльях Инна Степнова – та же дура, которая плакала у забора! - летела за ним в рыжие степи…
Крылья отвалились в одночасье – степной кречет заявил, что жениться на мне он не может, так как его дома ждет сговоренная с колыбели невеста. И что-то про традиции, кои свято чтит башкирский народ, приплел… Плел почти час, а я пыталась хоть силой воли раздробить ледяной ком под диафрагмой. Больно брякнулась на выжженную почву башкирской степи, моей неосуществленной мечты. Смотрела на любимого. Не мигала, переводила дух. Не помогало. Заполошно колотилось ничего не понимавшее сердце. Говорить мешало. Дослушав его, я открыла рот – Боже, какие жалкие фразы поперли частями!
«Постой… - говорила. Шептала. - Как же это?…»
«Ну, можешь считать, что я виноват перед тобой», - отвечал он, и глаза его уж больше не блестели, а в упор смотрели на меня и не видели. Не шевелились, не таили выражения. В точности каменная баба на скифском кургане. Что ты говоришь? Я так же умею смотреть? Степняки – народ особый, как бы их этнос не назывался.
«Неважно, что я буду считать… - говорила. Шептала. - Но – как же ты мог?..»
«По-моему, эти месяцы нам было хорошо вместе, и это главное», – нашел он ответ. И мне стало открываться, что был мой возлюбленный кречет не более, чем желтой и подлой степной лисицей корсаком, шкурки которых, из-за невыразительного цвета и редкого ворса, на рынках идут у кустарей практически задаром.
Я напрягла мышцы гортани, чтобы произнести формулу прощения бывшему моему корсаку – не получилось. Физически не вышло. Повернулась, протрюхала к двери, занесла ногу над линолеумным полом коридора – а в мою натянутую спину с размаху ударилось последнее пожелание первого мужчины: «Всего тебе хорошего!»
Обрела я себя тогда на неглавной улочке Воронежа, в какой-то беседке, где сидела наедине с бутылкой из-под ликера – синтетическая подделка под «Амаретто», зачем я эту дрянь купила в ларьке у общежития, пилюлю подсластить, что ли? – и пустой пачкой от сигарет. Была ночь. Стало быть, долго я там одна просидела… Но знаешь ли, Илюша… знаешь, конечно, ибо сам такой… Вечер в одиночестве укрепил меня. Словно я была разболтанным механизмом, а вдали от людей ко мне подкрался Некто с гаечным ключом, подтянул все детали и шарниры, и я снова заработала.
С тех пор потребность находить место, где можно побыть в одиночестве среди людей, стала свойством организма, как серо-голубые глаза и длинные ноги. А проявлялось оно из области бессознательного намного раньше… У забора, например… «Романтическая» история только прибавила мне нелюдимости. И дала установку: твоя привязанность к мужчине беспременно должна окончиться разрывом и одиночеством. Только в одиночестве ты и восстановишься… Впредь мне в любви не везло так, что я должна была бы выигрывать в преферанс автомобили целыми стоянками. Только вот карт я не признаю. Вообще.
Я и восстанавливалась - пристрастилась в свободные часы гулять по Воронежу соло, а то и уезжать на автобусе или электричке в небольшие городки, и там избывать свое первое горе с собой... и с прабабкой Стефанией. Строгие прабабкины глаза смотрели на меня откуда-то вроде извне, я ощущала их придирчивый взгляд и вертела головой во все стороны, но старуха словно перемещалась так, чтобы меня видеть, а мне не показываться. Но поскольку образ ее был мною разучен, как гамма, я не сомневалась: при таком взгляде у прабабки нахмурены темные клочкастые брови и четко вырезанные лиловые губы сложены эдаким судочком – для поучения. Голос ее раздавался в моем прокуренном мозгу: «…Повторяй из молитвы оптинских старцев – «И научи меня каяться, молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать, благодарить и любить всех!» Эти слова – как ступени к очищению души! Хватит хныкать, бестолковая – помолись, чтобы дал Господь тебе простить твою обиду!»
«Не могу простить, ба!» - плакал кто-то во мне - слабый, обиженный.
«Мало ли, что не можешь – отпусти ему грех через «Не могу!», а то он к тебе прилипнет! Нужен ли тебе этот крест?»
Ох, какие длинные диалоги мы с прабабкой Стефанией вели! – а внешне я оставалась бесстрастной. Стояла горгульей на мосту через Дон – было у меня там любимое местечко, - курила, меланхолично выпускала окурки из пальцев и следила, как они уплывают. Могла замереть на час, два, три… Люди иногда косились на мою неподвижную фигуру. Раз милиционер козырнул, вероятно, решив, что видит потенциальную самоубийцу. Я предъявила ему документы и доходчиво разъяснила, что задумалась над очередным материалом. И добавила еще: «Не дождетесь, товарищ сержант!»
Интересно сравнить – к тому времени и ты уже стал сержантом юстиции? Или это случилось позже?
Но, кстати, простить первого мужчину я так и не смогла. Пошла на компромисс с собою – почти позабыла кречета с лисьей повадкой.
Таким вот образом, Илюшенька, довожу до твоего сведения, Инна Степнова и дожила почти до тридцати лет, не испортив паспорт штампом о регистрации брака.Те, кого я любила, принимая безоговорочно, как данность, и разрывая себя между сердечной тягой и душевной склонностью (журналистикой), от такого отношения терялись. Либо быстро шарахались прочь, либо пытались садиться на тонкую, но несгибаемую женскую шею. А я никого за фалды не ловила. А кто наглел – тех и сама гнала от себя. Выглядели мои расставания легкими и лихими. Вероятно, на эту же легкость ты, Илья, и сделал ставку? Но, во-первых, сейчас мне уже тридцать семь, а тогда было двадцать пять, двадцать семь, двадцать девять… ресурсы еще не все выработаны… А во-вторых, лишь каменные скифские боги знали, чего эта фривольность разбега в разные стороны стоила степному воину Инне! И лишь темноглазая Казанская Богоматерь да седая старуха Стефания Александровна слышали ночами: «Господи, прости, спаси и помилуй раба Твоего (имярек)!...»
Да и вообще общежитие внесло посильный вклад в формирование личности «Инна Степнова». Представь – вчерашняя десятиклассница из приличной семьи оказывается одна в Содоме и Гоморре Воронежского ГУ. Родители уезжают накануне первого сентября, мама – квохча и плача, папа – выбрасывая на ходу из окна поезда малоценные наставления, и я остаюсь в комнате на троих с умеренной суммой денег до первой стипендии и немереными амбициями. И на меня тут же падает глыба социально-бытовых проблем. С первым номером – как себя подать? – я справилась быстро: курить начала, от спиртного отказывалась наотрез, деньги растратила на книги (беллетристику высокого уровня, заметь), а не на водку, чем испугала соседок, и они раз навсегда отвяли от меня с предложениями пошушукаться о парнях, покадрить однокурсников, промяться на танцах…А в быту, оказалось, мне нужно до смешного мало – кусок хлеба и кружка чая, почти черного, без сахара. Аскеза первых месяцев учебы вскоре прошла, оставив мне, конечно, зачаточный гастрит, но любви к ведению домашнего хозяйства мой организм так и не выработал. Питалась я полуфабрикатами и сухомяткой, стряпать что-либо ленилась. Вареная колбаса на черном хлебе, десяток яиц и полкило сосисок в полиэтиленовом пакете за окном – холодильников в нашей общаге было на один меньше, чем пальм. Пальма, покрытая пылью, как войлоком, мумифицировалась в холле в 1976 году, подсчитай сам, сколько холодильников полагалось студентам. Яичницу по утрам жарила с сосисками, вечерами суп из концентрата кипятильником варила в кружке, а ради праздника баловала себя готовыми вкусностями подешевле. Стипендии не казалось, а реально было мало. Родители присылали переводы, но мне стыдно было получать эти деньги – я же стала подрабатывать! Бывало, звоню домой с почты, а мама в полуобмороке кричит: «Почему перевод вернулся?! Ты что, с ума сошла?! Чем ты там питаешься – святым духом?! Завтра же отправлю назад, и чтоб получила мне без фокусов!» «Ага, обязательно», - отвечала я и показывала все тот же фокус. Шлея под хвост. Самостоятельности захотелось. Воронеж – не Березань, газет там уже в начале девяностых хватало. И когда пошли тоненьким, но верным ручейком честные гонорары, я сделала вывод на всю оставшуюся жизнь: я сама могу обеспечивать себя! Мало заработаю – буду грызть сухой хлеб и ходить зимой в куртке, много получу – куплю себе сервелата, осетрину и дубленку. И даже спрысну это дело пивом или там ликером. Но – на свои, а не на даденные! Тем паче – не на украденные.
А вещи свои (это умение я сохранила на всю оставшуюся жизнь!) стирала под краном, часто в холодной струе, когда горячее водоснабжение отключали. И нательное, и верхнее. И ничего, слава Богу, замарашкой не ходила.
Оттуда, из недр девятиэтажного корпуса общаги, и выросла лазоревым цветком Инна Степнова, самостоятельная и самодостаточная настолько, что мужиков в сторону, как взрывной волной, кидало. Твердо знающая: весь этот мир для нас – не более, чем общежитие, а, следовательно, есть право экстраполировать нормы общежитейской житухи на целую вселенную. Или – с какой стороны посмотреть! – гостиница. В каковой мы постояльцы, и дом нас ждет где-то за гранью…
Плохая хозяйка, зато отличная ремесленница, умеющая жить без воды, света и теплого сортира под боком, без первого-второго и компота, без маминой опеки и папиных советов и без мужского плеча. Какое-то у меня недоверие к этой плывучей субстанции возникло с тех пор, как вывернулось оно из моей беспрецедентно раскрытой, доверчиво протянутой, ласково гладящей руки… Ведь в недели, когда мне грезилось замужество в Башкирии, я даже кулинарную книгу купила и ночью на кухне попыталась куриный бульон освоить!.. Потом я эту книгу в Дону утопила… А еще потом я спинным мозгом (а может, тем аморфным, что называется душой) постигла закон бытия: мы в ответе за тех, кого приручили. Для того, кого приручила, ты обязана стараться, в том числе и на кухне пластаться. Разве я не пласталась для тебя, Илюша?..
Но никак ты не можешь обойти то, о чем тошно говорить. Извини за мою лирическую вольность. Я слушаю только тебя. Я настроена на твою волну. Я на нее настроена была еще до встречи под забором.История социальной реализации старшего сержанта МВД Ильи Шитова грустна. Карьерный рост его нельзя сказать, что замедлился - он и не начинался. Как работа Шитова началась с охраны объектов, - а куда еще, скажите на милость, пристроить безнадежного гуманитария, хоть тесть и щеголял полковничьими погонами?! - так и продолжалась. Однокашники лезли через головы, садились на места следаков, в кресла начальников отделов, а Шитов выписывал пропуски тем, кто приходил к его бывшим институтским приятелям… Илья, ты зубами скрипел даже по прошествии десяти лет, но сам того скрежета не слышал. И я гладила тебя по голове и шептала, что люблю тебя – я бы и сейчас то же самое повторила, но во рту у меня кляп, а на шее петля…
Но твоя охранная деятельность стала нам на руку. Вот когда ты дежурил сутками в областной прокуратуре… Рожи, рожи, рожи, кто вверх по лестнице, кто вниз, - паспорта, пропуски, временные пропуски, ты не мог уже глядеть в лица входящим… Ты, не глядя на прибывшего, занес на бумажку фамилию «Степнова» и только тогда поднял голову. Ты обалдел, да? Не школьница в торчащем переднике, не студентка с тяжелой сумкой – высокая, броская, умело подрисованная, знающая себе цену фифа. По лицу ее абсолютно невозможно понять, счастлива ли она, свободна, довольна ли жизнью. Максимум, на что фифа способна – это сказать язвительно: «Ну, наконец-то, по фамилии узнал!»Диалог наш занесен на скрижали моей памяти огненными буквами.
- По лицу тебя и не узнаешь.
- Это комплимент? – прищурила я глазищи – очень надеюсь, они были полны льда, точно бокалы для коктейля.
- Будто сама не знаешь…
- Мне нужен зампрокурора.
- Серьезный мужик, - оценил ты.
- Да и дело серьезное. Попытка продать ребенка на органы, - случалось и такое в нашей замшелой Березани, и мне было чертовски приятно щелкнуть тебя по носу своей нынешней крутизной да вязкостью. А ты подставил мне нос:
- Ты, что ли, про это пишешь?
- Я. Кому ж еще? – ох, с какой небрежностью бросила я эту кодовую фразу! Ты даже дернулся. И решился возразить что-то о мужских играх, куда не следует допускать даже таких красивых и отвязных теток, чтобы поберечь их редкостное поголовье.
- Дело уж больно не женское.
- По-моему, у нас в стране все дела женские… Особенно серьезные, уголовные. Это мое личное мнение, и оно не касается присутствующих…
Но ведь тебе достало ума пригласить «Забегай еще!» и сразу набросать график своих дежурств! Полагаешь, случайно нужные мне следаки раскалывались на интервью в твои выходы?
Мы с тобой, Илья, знали толк в истории, литературе, философии, кинематографе, бардовских песнях, анекдотах, исторических анекдотах, городских сплетнях и последних новостях. И всякий раз, как я приносила свое величество в областную прокуратуру за комментариями по уголовным делам (а они в середине девяностых плодились взбесившимися кролями!), мы зацеплялись языками. В дни дежурств других охранников прокуратура меня не прельщала. Разговоры отнимали много времени, на меня порой шумели редакторы, что ушла и пропала, налицо десять строк, какие можно было и по телефону надыбать! – но мы оба констатировали с чувством глубокого удовлетворения, что нам удивительно легко общаться.Ибо тогда это еще не называлось любовью, а было просто кайфовым состоянием рифмы душ. Я не хотела захомутать тебя, увести от твоей Светланы, но мне был приятен разговор о Куштурице, в середине которого ты внезапно опускал глаза, вспыхнувшие очень мужским огоньком!
А твой сбивчивый шепот, Илья, доказывал, что в семье общение давалось все труднее. Ты не оправдывал упований на мужа, приличествующего для симпатичной, неглупой, в меру интеллигентной, домовитой и современной учительницы истории из школы-гимназии. Денег в дом – там пахло великолепно выдержанным мещанским уютом, от домашнего печенья до кондиционера для белья! – ты приносил едва ли не меньше жены. И брал на душу грех велик - часть зарплаты неизменно оставлял в книжных магазинах, а потом в Интернет-кафе, когда эти дива доползли до Березани. И покупал не Маринину и не Дюморье, чтобы женушку порадовать - исторические познания приобретал, а от них практической ценности ни на грош! Ну, кому нужен в середине девяностых годов звериного века этот… Грушевский, хохол придурковатый!.. Дочка странно скоро переняла от матери ироническое отношение к тебе… Господи, как же я благодарна Ленке, что она лезла к тебе на колени и спрашивала: «Папа Илья, а что такое гребенчатая культура?!» Ты объяснял. Ты привил моей дочери подростковое заболевание историей. Ты компенсировал прежнюю беду – что гулять или играть с родной дочерью из чистой радости превратилось для тебя в подспудное напряжение.
Я стою у телефона с трубкой в руке, во рту у меня кляп, а на шее петля. А то бы я сама рассказала тебе о вечере твоего первого признания. Помнишь, я пританцовывала под лестницей прокуратуры, около твоей стойки, а ты недоумевал: чего веселиться-то? Разве можно так радоваться лишь оттого, что комментарии классные дали? Ты, видно, не догнал, что это был тактический маневр. А вот зачем я это делала, не хочешь спросить? Правильно, не спрашивай, я не отвечу, я тогда уже завязалась с Пашкой, и был этот Пашка горькой страстью моей жизни… Не ревнуй – в конце концов, он отец моей дочери! С тобой все было иначе. Все было честнее.А вот зачем ты меня спросил, что я еще люблю, кроме эксклюзивных материалов? А я ответила: «Еще мороженое люблю. И пиво». И ты, джентльмен, предложил: пойдем, я тебе мороженое куплю. Или пиво, чего больше захочешь. И с поста отлучился, договорившись о подмене на полчаса-час-полтора (не избежал скабрезных догадок).
Ты, правда, попросил меня об одолжении – мероприятие называлось «Я провожу тебя», но состояло в торжественном шествии в парк, где меньше риска попасться в форме, с дамой и с пивом на глаза начальству. Одолжение – замаскироваться – я тебе оказала.
Уже не вполне юная парочка таскалась по горпарку до прозрачной весенней темноты и обсуждала все на свете. И, как все влюбленные мира, ты начал рассказывать мне про звезды – списав это на юношеское увлечение астрономией! - потом плавно съехал на астрофизику, потом пошли чисто физические гипотезы… Вот тогда я и не постеснялась заявить: «С девушкой, конечно, больше не о чем говорить, кроме как о физике».
Но с чувством юмора у тебя всегда был полный порядок: «Извини, я сейчас перейду к философии». Я хохотала, как истеричка, и ты улыбался, довольный, что поймал меня.
Но ты ведь и сам не заметил, как выложил – вместо секретов теории относительности! – все о нескладывающейся семейной жизни, о хроническом непонимании с женой. Высказал формулу, что лишь тогда в голове твоей структурировалась: «Вот у тебя, например, ум мужской, а характер женский, что бы ты на себя ни наговаривала, - ты поэтому гибкая и понимающая. А у моей жены наоборот – ум женский, короткий, а характер мужской, несгибаемый и властный. И с ней очень трудно». Ты вскрыл нарыв и похолодел – у тебя даже рука остыла под моими пальцами, - знал, что я бываю несдержанна на язык, опасался, что сглазил наше хрупкое родство, ожидал язвительности, сарказма, острого словца. Дурачина ты, простофиля! Что тебе стоило вернуться мыслью в четвертый класс, когда шмакодявка у забора не сдала твой излюбленный ход?! Кстати, говорила ли я тебе?.. Никто до сих пор не знает о существовании дыры в школьной ограде. И никто теперь уже не узнает, ибо во рту у меня кляп, а на шее петля…
Ты остался бесконечно благодарен, что я отделалась несколькими мягкими словами о смирении и несении креста. Но удивился, что я причастна вере. И я поведала тебе о прабабке моей Стефании, Царствие ей небесное, и о тех уроках, что она вложила в мою шальную башку. Напоследок мы поговорили о Православии, так душевно, что из сердцевины твоей вырвалось: «Хоть в монахи уйти, ей-Богу!»
Вот тут я тебя и взгрела по первое число: раз уж ты мнишь себя православным, ты должен понимать, что в монахи с бухты-барахты не уходят, пусть сначала мир тебя совсем отвергнет!
И когда мы лежали с тобой в совсем не монашеской позе, ты прошептал мне на ухо, что с тех пор взял моду в тяжелые минуты погружаться в эдакую медитацию, прислушиваясь к себе и миру: не отвергает ли? Нет, не отвергал, новые соблазны подкидывал… Сизоглазую Инну Степнову, в том числе…
Летом, после того разговора, гуляя с женой и дочкой по набережной, ты столкнулся со мной нос к носу. Уф-ф, какая мерзкая вышла ситуёвина! По вашим лицам было видно, что тебя негромко и зло пилила супруга. Но я была не лучше – косая, растрепанная, явно со вчерашнего, в объятиях некоего типчика с похабной физиономией. Звали его… да какая разница, пришел и ушел… Мы взглянули друг на друга, и обоим стало неловко – бессознательно ускорили шаг. Прости, Илья, ты же не знал главного – незадолго до того мы расстались с Пашкой. Разумеется, я искала чисто бабьего утешения. Не могла же я вырвать тебя из рук твоей благовоспитанной Светланы! Я по семейным вообще не работаю… Вот и шлялась месяца два с кем ни попадя… Не самый плохой вариант – когда ты вроде бы вдвоем, но на самом деле совершенно одна.
Мокрый мой позор… он меня до сих пор мучает. Как и все, что связано с тобой. Да, ты сообразил, о чем я.Была лирическая ночь бабьего лета на Глинистых озерах, топком ожерелье торфяной реки Валги, главной водной артерии Березанского края. В сладкие дни последнего тепла на Глинистых озерах собирались клубисты из студий самодеятельной песни Березани и всех соседних городов. Даже из Москвы приезжали. Два дня и три ночи песни пели, водку пили, соревновались в вокализе, в сочинительском искусстве, влюблялись, ссорились, ненавидели друг друга, жарили шашлыки, купались при луне – в общем, отрывались на всю катушку.
Ты подался туда от надоевших домашних свар, вялых, зудящих и злых, как последние комары. Вспомнить студенческую молодость – гитару не брал в руки с выпускного вечера! И посидеть в отдалении от праздной толпы где-нибудь среди болотец, куда ни одна собака не попрется за тобой, погрустить, подумать, по топи побродить, адреналинчику в кровь впрыснуть… Да, да, ты хотел именно этого – полного лесного одиночества, к которому привык еще в нежном возрасте в своем патриархальном Зосимове, где сосны росли среди домов, а лес начинался прежде окружной дороги.
А вот зачем на фестиваль поперлась Инна Степнова, никто не понял. Даже ты. Нет, сначала-то меня приняли с распростертыми объятиями, ибо думали, я здесь как журналист, и промоушн обеспечен. Но я была такая дерганая, усталая, кусачая, с ходу объявила, что еду не работать, а отдыхать, и прошу с дурацкими своими беседами для интервью к моей светлости не соваться, прибью вашей же гитарой, никого не пожалею. «Запомните сами и передайте дальше!» - верещала всю дорогу до озер в «ГАЗели» со слезами в голосе. Кругом дивились, лезли с утешениями, анекдоты травили, пива предлагали, комплиментами сыпали: как, мол, ты хороша с горячечно блестящими глазами и в кепке козырьком назад! Десятиклассница на плэнере!... Кое-как утихомиривали, но ненадолго – чуть кто рот откроет, Инна Степнова уже тут как тут с надрывной колкостью. Вела я себя по-настоящему странно, и, наконец, плечами пожав, от меня все отодвинулись. Может, если бы ты, Илья, ехал в том же фургончике, я бы сдерживалась… но ты, как на грех, выбрал рейсовый автобус до Малинина и попутку. Я же весь час пути много пила чужого пива, два раза требовала остановить «ГАЗель», чтобы отлить оное, вставляла с места реплики, требовала еще по дороге песен по заказу, а как запевали, хамила напропалую, нарывалась на возражавших… Мне и сегодня стыдно перед людьми… Скажи им при случае, что я сожалею. У меня был зверский токсикоз первых месяцев беременности. Вопреки распространенному правилу, он проявился не на лице, а в характере. Я ждала ребенка, а Пашка пропал в белом свете. И я не могла прочувствовать, нужен ли мне ребенок без любимого. Дилемма эта многое объясняет – по крайней мере, выплывшее дерьмо личности... Такой стервой я не была никогда до и, хочу верить, не буду никогда после. Сама я вряд ли смогу что-либо объяснить своим тогдашним попутчикам – во рту у меня кляп, на шее петля.
Первый вечер бардовского слета мог бы закончиться плачевно – хотя и резонно. Состоялось бы решение всех прошлых, настоящих и будущих проблем Инны Степновой. Может, именно топиться я полезла в озеро прямо в одежде, и меня ловили всем табором, от чего промокли до ушей человек десять?.. Бедная Лиза эпохи постмодерн, еш-ты! Я и сама не знаю. Потом спасатели сушились у костров, матерились, пили «для сугрева» оставленную на завтра водку. В конце концов, барды расползлись по палаткам, и лагерь вроде бы утих, лишь кое-где настраивались струны и распевались пьяные баритоны. Но тебе не спалось. Как и мне.
Ты вылез на свет обморочно-белой луны и в ее молочных лучах увидел на бревне поддатую русалку с гитарой. Сожалею – Бог не дал мне слуха, и я не умею играть на гитаре, но в жизни моей, наверное, был всего один день, когда я неистово кляла себя за косорукость и немузыкальность. Мне почему-то мерещилось, что если я умудрюсь пропеть хоть один куплет, то песня сыграет роль ланцета, вскроет мне внутренний нарыв, и я очнусь, как спящая царевна от своего гипноза. И вот я насиловала гитару в изощренной форме, дрожа от перепития, от лихорадки, от токсикоза, от обиды на Пашку, от обиды на жизнь, от гнева на себя, неумную, неудельную… От меня кругами расходилась волна чернущей энергии – но ты не испугался ее, ты подошел ближе…
Два месяца назад от меня сбежал Пашка Дзюбин, но тебе откуда об этом знать? Ты приблизился, как к не хищному, но вздорному зверю, ты спросил тихо-тихо: «Что, плохо?» И хотя было очевидно – уж не хорошо! – я кивнула.
- В личной жизни? – голос твой крался на цыпочках, чтобы не спугнуть моего временного спокойствия, и я снова кивнула. Но дальше ты ведь все испортил… или я, дрянь такая, все испортила… Когда ты признался: «Мне тоже плохо». И разоткровенничался:
- Потому что тебе плохо… Потому что, если б ты сегодня не была такая грубая, нервная, чем-то очень огорченная, да?.. я бы сказал тебе одну очень важную вещь… Какую можно говорить только при луне и шепотом…
Тут-то меня и понесло:
- Все вы, мужики, только одно и можете говорить при луне и шепотом! А при свете дня у вас мысли и чувства меняются. В полный голос вы уже совсем другое говорите… Вспоминаете о куче житейских обязательств, обстоятельств… Не находите со мной общего языка… Лучше придержи свой лунный шепот, а то я тебя козлом обзову от души!..
Я была гадостно несправедлива – Пашка-то мне как раз ничего и не сказал, растворился в чаше жизни беззвучно, во-вторых, ты ко мне еще не приставал ни с Любовями, ни с интимностями. Но я говорила жестко, безапелляционно, сознавая, что тебе больно, и – прости! - наслаждаясь этим. Ты сдержался, молодец…
- Тебя кто-то обидел?
- Неважно. Тебе-то что?
От лобового вопроса ты растерялся, как я того и хотела – я внаглую тянула из тебя энергетику, осознавая, что ее у тебя сейчас без меня с кошкин чих. Но упорство твое бычье – ты ведь по Зодиаку Телец! – не сдавалось: «Ну… Как сказать… Я думал, ты уже догадалась…» И когда я сладостно разыграла полную идиотку, выманивая из тебя признание, ты промямлил: «Кажется, я к тебе отношусь особенно… Настолько особенно, что порой думаю – это ты моя половинка… Кажется, у нас могло бы быть все не так, как ты расписываешь…» И удостоился жестокого вопроса:
- А что по этому поводу скажет твоя половина?
Я превосходно знала - ответа нет, ибо жил ты в квартире жены, тесть, отставной полковник, придерживал тебя на службе, уж не говоря о дочери… Все это мне было ведомо, а ты… Ты вынул у меня из рук гитару:
- Давай я тебе вот так отвечу:
В полях, под снегом и дождем,
Мой милый друг, мой бедный друг,
Тебя укрыл бы я плащом
От зимних вьюг, от зимних вьюг…
Черт возьми, это была та самая песня, которую я хотела намяукать своим дурным голосом! В чем я, конечно, не призналась – вожжа под хвост попала! Я сделала вид, что это для меня новость, и песенное твое обращение интерпретировала, как мне было угодно – а угодно мне было сказать очередную пакость! Что я тебе несла? Ничего не бывает случайно, ничто не проходит просто так. Бабка, покойница, мне всегда говорила: Бог – не Яшка, он видит, кому тяжко, и он дает знамения – что делать, чтобы снять с себя эту тяжесть… Нам обоим с тобой сейчас нелегко, но обстоятельства таковы, что мы можем быть всего лишь банальными любовниками. А это несерьезно, потому что легче от тайных встреч никому из нас не будет. Давай подождем знамения, как нам поступить…
А впрочем, почему «несла»? Чистую правду изрекла. Но она так по-детски прозвучала из моих многоопытных уст, зацелованных преходящими мужчинами до уже заметных складочек в углах, что ты, наконец-то, обиделся, бросил гитару и пошел спать. Возможно, ты хотел продолжить этот разговор при солнце, глядя мне в глаза… но я тебе такого шанса не предоставила. На следующий день незаметно свалила из лагеря КСП-шников. Попутку словила…
И почему-то перестала приходить в прокуратуру за материалами. Каково тебе было там дежурить, сначала в нервозном ожидании, затем в предощущении прострации, дальше – в полной прострации? Скажи об этом теперь, не молчи – а то глупо, что молчим и ты, и я – у меня ведь во рту кляп, на шее петля…