Моя четвёртая власть
Есть мнение, что газеты больше не нужны. Между тем в них можно прочесть немало интересного. Например, я вычитал у себя в газете, что индейцы говорят: «Если ты обнаружил, что едешь на мертвой лошади, надо спешиться». Ровно это я и предлагаю сейчас сделать и рассмотреть, насколько жива наша лошадь.
Дело в том, что я был приглашен Союзом журналистов России в Турцию на конгресс, посвященный «месту журналистики в меняющемся мире». Компания была хорошая, море 19 градусов, а теплее я и не люблю, турецкая баня тоже хороша, как и стол – это реклама, полагающаяся за дармовые удовольствия, – но высказаться как следует я не успел, а я же готовился. Мое место в переменчивом мире меня и самого сильно занимает: к профессии, в отличие от себя самого, надо относиться серьезно. Я думаю, что кому-нибудь интересно, что я об этом думаю. Если так, то это и будет журналистика.
Моя четвертая власть ограничивается, в общем, правом задавать вопросы, на которые многие люди почему-то отвечают, хотя это им часто не по нутру. Вот и тут начну с такого же «не по нутру» вопроса к себе самому: а я-то кто такой?
Снился мне сон (вру, – это литературный прием, типа «сон Веры Павловны»): я перед белой дверью без ручки с этой стороны, сбоку висит объявление, написанное крупным, как бы детским прочерком и, видно, давно, уже выцвело: «Ответ: «Я там просто зарабатывал деньги, чтобы жить» – тоже неверный, просьба подумать еще». Не успел я подумать, как дверь открывает Архангел и спрашивает: «Ну давай, рассказывай, что ты там делал-то, Лёня?». – «Ну… Я там, видите ли, собирал всякие новости»… – «Говно твои новости, – скажет Архангел. – Вот, они были, и их уже нет, это пустое, думай еще». – «Еще, – я скажу, – я рассказывал людям разного рода истории…» – «Сказки все твои истории, и нового в них ничего нет, а что же в сухом остатке?».
Он помрачнел, усталый, а я сказал, оробев: «Ну, если реально, то за двадцать лет этой журналистики я вытащил из тюрьмы человек пять, может, семь, а может быть, даже десять. Но это большей частью было давно, а теперь нас никто и не слушает». Подобрев, он скажет: «А! Может быть, ты правозащитник?». – «Нет, увы. Я только рассказывал про людей истории, и если про кого-нибудь оказывалось не особенно интересно, я не тратил много времени, чтобы им помочь»… Ему же не соврешь.
Может быть, спасение в том, что я историк? В Вавилоне, кажется, еще не писали историю, там они писали на глиняных дощечках законы на вечные времена. Писать мифы не имело смысла, потому что их и так все знали, но потом появился Геродот, он был, наверное, первый журналист, он просто стал писать заметки, чтобы были. Четыре евангелиста тоже записали, как оно было по правде, а что у нас появилось потом много вопросов к ним – так ведь, как поняли, так и записали, не все вот так вот сразу можно понять и отделить важное от неважного. Покойный о. Георгий Чистяков объяснил в своей книжке, чем отличаются апокрифические евангелия от настоящих: в апокрифах каждый старается протолкнуть какую-то свою идею, например, один выгораживает евреев, другой наоборот. Так то пропаганда, а Матфей, выходит, был журналист. Дело не в рейтинге, не надо с потребительской точки зрения сравнивать тиражи Сервантеса с ценами на колбасу. Во тьме семидесятых Московская Хельсинкская группа выпускала свою хронику тиражом четыре – шесть экземпляров, последний «слепой», столько за раз пробивала через копирку машинка Людмилы Михайловны Алексеевой. Когда я ей сказал, что она была журналисткой, она очень удивилась, но потом согласилась, что, пожалуй.
«Газета живет один день» – эта старая журналистская максима объясняет с другого конца ее (газеты) какую-то причастность к вечности. Актуальность растягивается на всю историю, которую теперь уже никуда не денешь. Один писатель (забыл, какой) сказал в нашей газете: «Производство правды». Трудная вещь, вредное производство, пенсию бы на пять лет раньше получить, у меня бы уже была, но добычу правды невозможно остановить. Она хочет быть узнанной через нас, она нас не спрашивает, надоело нам или нет. «Вот, – скажу я Архангелу, – если есть сколько-нибудь этого необъяснимого вещества во всем, что мы делали, прости нам все остальное и открой нам эту белую дверь». Хватит ли процентного содержания в руде, вот, наверное, в чем вопрос.
Теперь заглянем в сегодняшнюю газету или на экран, или на сайт – это все одно и то же, что объединяется словом «носители». Кроме передовицы о вставании с колен, моря крови, «угадай мелодию», кроссворда, красотки и прогноза погоды, там есть еще сколько-то новостей. Но сейчас они уже не пахнут потом и кровью, как привыкли те, кто сам их хоть раз добывал, их просто таскают друг у друга с сайта на сайт, за ними не видно ни смысла, ни труда, и дело даже не в том, что они все вообще не про то. Они виртуальны, взялись ниоткуда, никуда и сгинут, потому что правда в них уже неотличима от фикции, от постановки, и это называется «средство массовой информации» или «СМИ».
Кто первый придумал так породнить газету с железнодорожным расписанием, я искал в интернете, но не нашел. Информация, бессмысленная сама по себе и, как нарыв, раздувшаяся, пожирает самое себя и все живое, а средства ее «массовые» превратились в мерзкую коросту. Но обозвать газету «СМИ» джодумался бы только большевик, в других местах это называется «mass media», скорее «массовая коммуникация», а с учетом российского ума и по-русски я бы называл нормальную газету «ОКР»: Орган Коллективной (массово она не случается) Рефлексии.
Мало понять, что произошло, нужно это еще сразу же как-то и осмыслить. Так, в принципе, устроена человеческая голова, в отличие от головы, скажем, собаки, которая отреагировала на информацию (тут кто-то пописал), понюхала, лапку тоже задрала и дальше побежала. Но журналист как историк должен осмыслить новость сразу же, не отходя от печки, находясь в гуще истории, тут нетрудно ошибиться, а будущих историков эта ошибка может далеко увести. Не говоря уж о пропаганде. Но пропаганда, как подметил о. Георгий по поводу апокрифических евангелий, в конечном итоге не проходит, и никакие «комиссии по недопущению пересмотра истории в ущерб» кому бы то ни было не спасут. А непонимание, недопонимание чего-то, конечно, возможно. Нужно соответствовать, стараться, учиться, работать, пахать, потеть, рисковать, вообще расти над собой. А кому охота?
Раскрасить Штирлица, понятное дело, проще, да и выгодней, наверное. Все теперь спрашивают: что происходит с журналистикой? По большому счету с ней происходит то же самое (в той мере, в которой она является культурой), что с литературой, музыкой, религией, наукой, политикой, кино, штанами, наконец. В России сейчас происходит то, что, перемещенный большевиками в Париж, увидел там Бердяев: цивилизация побеждает культуру, то есть повсюду торжествует попса (временно, как можно надеяться с оглядкой на историю).
Троицкий (опять же вычитал у себя в газете, полезно все-таки ее починать) объяснил, почему шоу-бизнес раскручивает именно плохих певиц, а не хороших. Плохая никуда не денется от хозяина, а хорошая возьмет и сбежит. Это просто нежелание рисковать. Точно так же редактору телеканала проще забить эфир и даже новости ничего не значащей чепухой, чем рисковать чем-то подлинным. Впрочем, и Ельцин, чтобы «певица» вдруг не отвязалась, взял и раскрутил нам сами знаете кого. Получилась попса.
И последний вопрос, который все время задают: почему не закрыли «Новую газету», когда это было еще совсем не сложно сделать? А кто их знает. Это просто факт истории и культуры. Это феномен так называемого чуда, а оно на то и чудо, чтобы существовать вне законов как бы объективного мира. Но важную роль в технологии чуда сыграло то, на что мы все время, недопонимая, жаловались: отсутствие денег. Если бы я был Сурковым (например), я бы еще года три назад отвалил «Новой газете» кучу бюджетных денег, сразу набежали бы совсем другие ребята и сделали бы то же, что сделали со всем остальным (но мы же тоже умные, и мы бы денег, возможно, и не взяли, не заглотнули бы соблазн).
Вернусь к мысли о власти. Когда она закрыла «Новую» в Самаре, возбудив против самарского редактора липовое уголовное дело о покушении на имущество Била Гейтса, московская редакция направила меня туда. В Самаре я обзвонил всех (секретарш всех), кого можно, два дня просидел в гостинице у телефона и уехал не солоно хлебавши – моя четвертая власть, заключающаяся только в праве задавать вопросы, оказалась равна нулю. А когда-то, когда я, еще будучи кандидатом юридических наук, начинал в «Крокодиле» внештатным корреспондентом, я был уверен, что после моего фельетона кому-нибудь объявят выговор как минимум, а могут и посадить, и это было страшно тоже. Но это была не наша власть, а власть ЦК, которому в равной мере подчинялся и журнал «Крокодил», и все остальные.
«Новая газета» никогда не была органом ЦК или кого бы то ни было. Тем не менее, некоторые люди на вопросы все-таки отвечают, хотя они им не по нутру, но происходит это все реже и реже. Что заставляет человека, в котором осталось какое-то представление о чести, отвечать журналисту? Журналист как таковой не представляет никого, но он в каком-то онтологическом смысле представляет саму правду – вот она и заставляет.
Сегодня у нас этой власти нет, потому что правда еще вчера была нужна очень и очень немногим. Когда есть халявные нефтяные деньги, тут не до правды, хочется успеть просто пожить. Однако они кончились. А правда-то где? Вот тут-то мы ее и взыскуем. Конечно, мы уже и сами к этому не готовы. Продались, зазнались, опопсели, обленились мыслью. Надо приходить в форму. А что газета уже никому не нужна – это неправда. Хоть на бересте, хоть на компьютере она будет всегда, как будет и правда, покуда существует этот мир.

Леонид Никитинский.

Союз журналистов России