На крыльце отчего дома сходятся все четыре стороны света. И все четыре поры суток. Сходятся и разворачиваются в чистую и полную стихию всех четырех времен года. И четыре раза надо приехать в этот город, чтобы в круговороте времени и меняющейся красоте места мог засветиться смысл действия, которое и есть жизнь...

«Бёлев, г., райцентр в Тульск. обл., пристань на р. Оке. Ж.-д. ст. 3-д по переработке с.-х. сырья. Изв. с 1147». Вот и все, что сказано в «Советском энциклопедическом словаре». Да больше пока и не надо. Ясно: это один из множества древних городов, которые возникли одновременно с Москвой. Которые вместе с Москвой укрепляли и украшали русскую землю, создавали и шлифовали национальный характер. И какую бы славу ни стяжал в веках тот или другой город, только вкупе судьба их составляет историю России.

Тот, кто здесь вырос, живет в ощущении единства времени, места и действия. Тому, кто сюда приедет, приоткроется, быть может, причина единения природы, истории и человека.

1. Зима. Полночь. Север

В родном городе хочется побывать неузнанным. Вместо шапки-невидимки была на мне полугодовая борода. И на заснеженной улице, среди непрестанно здоровающихся людей, вскользь обменивающихся новостями, ко мне обратилась только одна старушка, вся увешанная связками детских лапотков:

— Дедок, купи внукам на сувенир. За трояк отдам.

Середина января. Ясно. Воздух — мороз пополам с солнцем — чист и крепок. По въезжей улице, которую нет-нет да и назовут Верстовой, заиндевевшие лошади тянут розвальни, беговушки, подреза, съездки, не обращая внимания на КамАЗы и «Икарусы». Окраинные слободы Завырка и Паниковка по пояс в свежем снегу.

Старинный монастырь сверкает листовой медью шпиля и вытянутым крестом надвратной колокольни, с которой не сняты еще реставрационные леса. Это высшая точка окрестного ландшафта. И место первого поселения людей в городской черте Белева. На сто саженей вздымалась некогда круча над широкой плодородной поймой. С трех сторон омывали ее воды трех рек: Оки, Вырки и Белевы. С четвертой змеился крутобокий суходольный овраг. Удобное место для расселявшегося славянского племени вятичей. Здесь было покойно, богато, красиво.

Но наступило время, когда в верховьях Оки сошлись державные интересы Московского государства, Золотой Орды, Великого княжества Литовского, Крымского ханства, Польского королевства. Белев приходили «воевать» Батый и Витовт, крымский хан Давлет-Гирей и польский гетман Лисовский. Несколько раз деревянная крепость сгорала дотла. И снова вырастала в прежнем виде. Только в 1460 году монахи заложили здесь Спаспреображенский монастырь, который строился почти семьдесят лет. Позднее рядом с ним расположился Крестовоздвиженский девичий монастырь.

Сложившийся к первой половине XVII века архитектурно-культовый ансамбль был своего рода достопримечательностью тульско-орловских земель. Сюда заезжали в свое время даже такие чуждые клерикализму люди, как Иван Тургенев и Лев Толстой. Теперь это музейно-заповедная зона. Знатоков восхищает ажурная кирпичная кладка, образующая как бы двойной ряд нимбов по карнизу и фризу Спаспреображенского храма; удивляет северный фасад двухъярусного Крестовоздвиженского собора, инкрустированный многометровым крестом. Но есть еще нечто, подспудно воздействующее здесь на зрителя,— эстетический союз истории и географии.

Белевские монастыри подковообразно растянулись по крутой излучине Оки. Тонкие колокольни и угловатые соборы, не заслоняя друг друга, создают характерный силуэт, по которому Белев можно узнать среди тысяч других городов.

С севера, востока и юга заокской поймы видна фронтально развернутая панорама монастырей, как будто у них нет «вида сбоку». А если стоишь под стенами монастыря, видишь просторную долину Оки, что от горизонта до горизонта разостлана под кручей. И ни один холм не «застит», ни один проселок не теряется. И даже, удивительное дело, все лощины раскрыты глазу, словно они специально сориентированы на Спаспреображенскую церковь.

Если человек вырастает в Белеве, его самое яркое пейзажное переживание практически предопределено. Притом, что у каждого оно свое и неповторимое, а приходит случайно. У меня было так: забраться на купол церкви предложил Блудный (был у меня в шестом классе приятель с таким библейским прозвищем). По заваленным переходам и запыленным чердачным перекрытиям пролезли мы к пробоине в кровле. Выжавшись на дрожащих от напряжения руках, я ступил на покатую крышу и замер, потрясенный невиданной по широте и яркости картиной. Окоем был все такой же круглый с привычной синей щеточкой леса по краю неба. Но сколько же вмещал он теперь деревень, полей и лесных урочищ. «Кураково... Сестрики...» — узнавал я ближайшие деревни. «Боровна... Жабынь... Важенка...»,— показывал Блудный. Откуда-то он уже это знал. Взгляд мой стал петлять по извивам дорог, убегавших за отдалившийся горизонт ко все новым деревням, полям, урочищам, которые страстно хотелось увидеть сейчас же, немедленно.

Может быть, не случайно выходцы из Белева на вопрос: «Какой вам видится Родина?» — отвечают почти одинаково: «Река под городской стеной... Заливной луг... Синий лес на горизонте...»

Зимой очертания каменных громад жестки. Прозрачны сады и палисадники монастырского подворья. Реставрация видна как она есть — разобранные перекрытия, сугробы на папертях и новенькие кресты на куполах. Тропинка к Спаспреображенскому собору глубока и извилиста, как боевая траншея. По узким витым переходам с истертыми кирпичными ступенями поднимаюсь на звонницу. В углу прямо в сугроб брошен ранец с учебниками. Деталь для меня отрадная. Значит, как обычно, белевский мальчишка приходит сюда, чтобы искать подземный ход за речку, на спор ночевать в разрушенной церкви, а главное, лазить, со страстью лазить по стенам, проломам, подземельям и куполам. В сущности, здесь непрерывно действует фантастических размеров тренажер, который дает смелость и ухватистую силу, развивает глазомер, живость воображения и выдержку, в то же время исподволь приучая к гармоническим пропорциям архитектуры, приобщая к таинству истории. Неписаное право белевской улицы осуждает праздное любопытство взрослого к забавам и заботам мальчишек. Не без сожаления отказываюсь я от мысли разыскать владельца ранца и оставляю заповедную территорию детства нынешнему ее хозяину.

Прощальный взгляд окрест. Матовая белизна от горизонта до горизонта. Прямо внизу широкая лента Оки смутно угадывается, словно переметенная вьюгами дорога на север, к чернеющим вдали корабельным соснам Жабынского бора. Начинающиеся у реки главные магистрали города легли словно по меридиану — прямо на север. На белевских кручах их прямизна обернулась крутизной — раздолье для игр и катаний. Помнится, в гулкие от мороза январские ночи улицы, по старинке именуемые Уланова гора, Машина гора, Новая гора, выглядели как сплошная куча мала, скользящая по склону под уханье, хохот и выплески девичьих голосов. Тут главное — сани, конные сани, розвальни или дровни, но лучше всего беговушки на подрезах. Сани как-то чудодейственно сплачивали ребят и девчат. Дружно подтаскивали они какие-нибудь утлые розвальни к краю оврага, шумно рассаживались (девчат в середину!), с замиранием сердца отталкивались и летели вниз, управляемые только законом всемирного тяготения, который в конце концов ссыпал всю ораву в сугроб.

Снег в эту пору сухой, как песок, и нежный, как вода. На сиреневых полночных сугробах вскипали под юными руками фонтаны брызг, осыпая лица, плечи, платки, ушанки... Игра в снежки — грань удали и ухаживания. Когда, схватив «противника» за запястья, ты вдруг растерянно застываешь, ошеломленный неведомым ощущением мягкости и округлости человеческих рук, вовсе не похожих на привычно жесткие, словно сплетенные из ремней, руки твоих сверстников мальчишек. «Магия первого прикосновения», словно кромка берега между детством и юностью... И постепенно от общей компании отбивались то пары, то группы, уходившие на дальний Крылов бугор с салазками, в которых больше, чем двоим, и не уместиться.

Съехать с Крылова бугра! Для мальчишки это было делом самоутверждения. Жуть, решимость и гордость до предела обостряли переживание. И как же понимать теперь вот эту строку из письма старого друга: «У нас становится престижным взъехать на Крылов бугор на мотоцикле»? Другое время и другой спорт?

...Наутро я спустился по Машиной горе к подножию Крылова бугра. Он вздымался под углом градусов этак в семьдесят, пухлый от снега, в нескольких местах перехваченный косицами. Он не казался таким уж легким препятствием. И наверняка стоил мотоциклистам яростных усилий. Некая символичность ощущалась в том, что Крылов бугор остался в городе пробным камнем ловкости и удальства. Но все-таки сильнее волновало другое.

Прямо по центру склона, в самом крутом и высоком его месте, перевитые метелями сугробы были сверху донизу распороты глубокой и широкой бороздой. В соседнем переулке у дощатой изгороди валялась изогнутая, ободранная дверца от промышленного холодильника. Сомнений не оставалось: совсем недавно, может быть, минувшей ночью, какие-то парни и девчата летели в вихрях снега на этих импровизированных санях с Крылова бугра.

2. Весна. Восход. Восток

Солнце восходит из-за Беженского леса. Светать стало давно. Но все вокруг словно дожидается прямого солнечного луча. Он ударяет сначала по верхам куполов, потом расплескивается по беленым стенам городских строений. И вот на мощно струящемся стрежне половодья, как плоская речная галька, пущенная сноровистой мальчишеской рукой, запрыгали световые зайчики.

Небо ровно голубое, без белесых закраин, которые появляются в погожий день зимою. Гвалт грачей то вскипит волной, то стихнет. И тогда слышно, как шуршат, рассыпаясь в талой воде, рыхлые черноватые льдины. Это последний, как говорят в Белеве, «орловский» лед с самых верховьев, из черноземных уже краев. Его ждут с напряженным вниманием, потому что вместе с черными льдинами приходит самая высокая вода. В том году разлив оказался меньше, чем прогнозировала паводковая комиссия. Но все же Ока затопила пойму километров на шесть, на 12 метров подняла воду в Вырке и ворвалась на белевские улицы, грозя отрезать районы Завырки и Паниковки от центра города. Для белевцев это не внове. На приречной стороне улиц дома так и построены на высоких фундаментах, словно на сваях. И чуть ли не каждую весну жильцы их с неделю добираются до дому на лодках.

Почти вся знаменитая белевская круча уже под водой. Сильный поток крутит в излучине льдины, какие-то доски, хворост и небольшой стожок сена, прихваченный паводком у незадачливых хозяев. А в устье Вырки поверхность ровная и глянцевитая. Стока нет. Вода поднимается вертикально, заполняя глубокий овраг, подбираясь к черным шапкам птичьих гнезд на вершинах вековых ракит. В одной из крон, ветвящейся прямо из глади вод, мечется сорока. По прутику перетаскивает она свое гнездо на более высокое дерево.

— Во хитрая птица,— слышу я рядом,— теперь ее вода не достанет.

— Чует, должно, что реке еще подниматься...

— Откуда же ей подниматься? Орловский лед со вчерашнего дня идет.

— А может, дожди выпадут...

Четверо крупных мужчин в ватных бушлатах и резиновых сапогах не торопясь покуривают, поглядывая вокруг. Их разговор своей лаконичностью и глубокомысленной интонацией напоминает разговор гоголевских мужичков, рассуждающих, «доедет это колесо до Казани или не доедет». Но он невольно притягивает внимание, и ты не замечаешь, когда и как вступаешь в этот разговор, главное в котором вовсе не стремление что-то выяснить или уточнить. Неважно, кто первым замечал или разглядывал некий тонкий штрих в картине ледохода. Достаточно было короткого слова, чтобы обострить общее внимание. Это было не наблюдение, а редкое для современного человека глубинное и совместное переживание контакта с природой, спокойное и мощное ощущение полноты бытия.

Народу у реки становилось все больше. Наша группка, то разрастаясь, то разделяясь, влилась в единый круг пестрой толпы. Снова и снова заходил разговор о том, как некто

Юров пытался вчера переплыть Оку на пугачьей лодке. (Так называют здесь крохотный одноместный дощаник, которым «пугают» рыбу, загоняя ее в заранее расставленные сети.) Юров греб стоя, одним веслом, и довольно долго увертливое суденышко ловко проскальзывало между льдинами, пока не наткнулось на неприметный топляк. Лодку тряхнуло. От неожиданности Юров потерял равновесие и выпал за борт. Благо на берегу возле конторы совхоза «Белевский» стоял вездеход-амфибия. Из воды вынули не только Юрова, но и его лодку. Теперь над ним посмеивались: «Хваленку не вытянул», «Страху натерпелся». Но даже сквозь эту легкую насмешку пробивалось уважение...

Белевская улица умеет чтить сноровистость и отвагу, умеет и прощать едва ли не «все-все-все» за смелость, гордость и находчивость. Надо ли удивляться, что многие белевцы потом в любых местах и при любых занятиях не могут забыть той пронзительной радости, которую испытали, совершая какое-то дерзкое действо на виду у людей?

По улицам, ведущим к Оке, густо, как на демонстрации, шли люди. Говорят, в пору разлива каждый белевец хотя бы раз в день приходит взглянуть на ледоход. Кругом только и слышно было что о прибылой воде; мой утренний круг общения, похоже, раздвигался до масштабов всего города. Но вдруг ухо уловило еще одну ноту.

— Мы — вятичи! — с нажимом выговорил звонкий голосок в легкой стайке девчонок, спускавшихся к реке.

Надо сказать, пращуров в Белеве вспоминают довольно охотно. Каждый год число посетителей Белевского художественно-краеведческого музея вдвое-втрое превышает число жителей города Белева. На улице Чехова, наискосок от старинного здания банка, не так давно вырос четырехквартирный двухэтажный коттедж из белого силикатного кирпича. Каменщики, возводившие здание, выложили по фасаду красно-кирпичной вязью «ВЯТИЧИ»... «Одно из самых загадочных древнерусских племен», как выразился известный в прошлом историк А. Л. Погодин, по-прежнему волнует воображение.

Вятичи дольше всех на Руси оставались язычниками, и потому считались культурно отсталым племенем. Однако «акающий» говор приокских «вятических» губерний: Орловской, Тульской, Калужской, Московской и Рязанской — стал нормой русского языка.

Официальные летописи о вятичах упоминают главным образом как о воинах. Они ходили с Вещим Олегом на Царьград в 907 году. Их регулярно «усмирял» Владимир Мономах. Они составляли малую дружину Евпатия Коловрата, не убоявшуюся сразиться со всей ордою Батыя. Но «в отличие от большинства славянских племен вятичи никогда не клали с покойниками оружия»,— констатирует известный археолог А. В. Арциховский. В курган, в котором погребали мужчину, клали только орудия труда: нож, топор, стамеску. А в захоронениях женщин археологи находят обильные наборы украшений и среди них семилопастные подвисочные кольца, которые похожи на опрокинутую вниз зубцами корону и которых не было ни у каких других племен, кроме вятичей.

Человеку, живущему в верховьях Оки, природа давала полное приволье. А история то и дело бросала его в нужду и разорение, которых он не мог избежать и в которых не был виноват. Приходилось до времени терпеть нестерпимое. Приходилось «переть на рожон», ибо без риска чести не сохранишь. Какие контрасты должно было порождать в сознании столь противоречивое бытие! Судя по историческим документам и устным преданиям, в характере такого человека практическая сметка опровергалась жаждой подвига, самоотверженность могла обернуться равнодушной покорностью, застенчивость сменялась запальчивостью, а превыше всего ценилась личная независимость, которую подчас неизвестно куда было и девать. Идеализировать такой характер не стоит. Труден он и для окружающих, и для самого человека. Но тогда это было то, что нужно, чтобы не бросить родную землю под натиском могущественных врагов, не уйти и не впасть при этом в глухое рабство, не принять чуждых взглядов и ценностей, а выстоять и одолеть. На крутых поворотах истории такой характер — главное национальное достояние.

Вряд ли имеют смысл жесткие параллели между сегодняшними белевцами и летописными вятичами. В исторической бесконечности, разделяющей их, все параллельные прямые уже, фигурально говоря, пересеклись по нескольку раз и завязались в узел. Но гудят, как Ярилово игрище, берега весенней Оки. Блистает солнце. Крошатся льдины. Переливчато булькают ручьи. Прямо по середине мостовой сквозь взгляды парней идет группа девушек. Они в разноцветных пальто модных мягких очертаний, тонких брюках и кроссовках. И упоенно грызут семечки...

«Буйство глаз и половодье чувств» — это сказал Сергей Есенин, между прочим, тоже приокский уроженец.

3. Лето. Полдень. Юг

Кирпичный особняк с цифрой «1898» на фронтоне окружен длинными пятиэтажками, на панельных торцах которых не поблекла еще цветная смальтовая облицовка. Бывшая стрелецкая слобода превращается в поселок Трансмашзавода. Разобраны избы, повалены заборы. И только яблони пришлись кстати и новому укладу жизни. Они толпятся возле игровых площадок, детских садов и яслей. Белевцы охотно вселяются в современные квартиры, однако при этом сетуют, что нарушается архитектурный облик города да и весь привычный порядок жизни... Когда-то подобные психологические противоречия просто старались не замечать. В лучшем случае утешались благодушными рассуждениями, что в представлениях и чувствах будущих поколений старинные особняки и панельные пятиэтажки сольются в единый архитектурный стиль.

Нет, речь не идет об отрицании всяческих перемен. Они неизбежны и необходимы. Но подходить к этому вопросу нужно с пониманием не только благости своих намерений, но и ценности веками складывавшихся нравственных и психологических особенностей быта, образа жизни, народных характеров, с ясным сознанием того, какие традиции следует разрушить, а какие сберечь. Традиции — это фактор стабильности во внутреннем мире личности, потому что это приобщение к истории народа, его социальной памяти.

..На пятом этаже крупнопанельного дома щебечущий перестук коклюшек. Как-никак работают две плетей (так исстари в Белеве именуют кружевниц). Перед каждой на легких козлах — круглая и продолговатая, как валик от старомодного дивана, дотверда набитая ржаной соломой подушка из белой бумазеи, из которой столбиками торчат бесчисленные латунные булавки с широкими шляпками. Десятка полтора коклюшек, похожих на длинные восковые свечки, а еще больше на барабанные палочки, на которые сверху намотана нить, то перекатываются между пальцами плетей, то повисают на булавках, образуя гирлянды. На глазах сплетается замысловатый узор, который не с чем сравнить, потому что природе такого изыска не требуется. Реликтовое белевское кружево, отличное и от вологодского, и от елецкого, и от любого другого, плетут у себя дома Римма Николаевна и Наташа Мудровы, преподаватели Белевской музыкальной школы.

— Я к ней в Тулу приезжаю,— кивает Римма Николаевна на дочку,— у нее сессия в музыкальном училище. А она вместо того, чтобы заниматься фортепиано, плетет, негодяйка, косынку.

По тону не понять, осуждает она дочку или любуется ею.

— У нее как пойдет,— продолжает Римма Николаевна.— То не усадишь за подушку, то на улицу не выгонишь. Да это у всех так. Когда плетется, когда нет, как вот певцу, когда поется, когда нет. Но вообще-то работа по-настоящему идет только после четырех часов сидения. А дорывками не получится...

— Но зато если досидишь до конца,— тихо произносит Наташа,— кружево снимаешь с подушки с чувством облегчения и радости. Каждое кружево. Только старайся, и будет красиво. Обязательно. Не то что делаешь-делаешь иное что, а потом все чепухой оборачивается.

— Да, постарались прапрабабки,— смеется Римма Николаевна.— Любая девчонка по их следам может стать художницей.

Мысль эта приоткрывала тайну живучей притягательности всякого рода старинных рукоделий. Но Римма Николаевна частила дальше:

— В искусстве главное дело мастерство. Когда мы только учились, принесли нам показать свои кружева довоенные еще плетей бабушки Маношина, Миронова, Бочарова. Мы так и поникли: нам никогда не сделать такое. А сейчас понимаю, вполне обычная работа. Сегодня можно даже плести и покрепче, и рисунок тверже дать. Мои кружева,— продолжала Римма Николаевна,— висят в Тульском краеведческом музее. Не знаю, правда, есть ли там моя фамилия, ну да авторство меня не волнует.

Было удивительно слышать это в доме, если хотите, артистическом. Но, видно, фольклорное искусство смиряет чрезмерный пыл честолюбия...

Возвращаясь от Мудровых, иду берегом Оки. По мягкой тропинке у самой воды. Кривая лента реки залита полуденным солнцем. Но довольно прохладно. И мальчишки, ныряющие с моста, выскакивают на берег слегка ошалелые, долго потом прыгают на одной ножке. На пляже ни одного взрослого. Как в те годы, когда все отцы были на фронте, а все матери с утра до ночи в поле. Здесь на зеленых берегах и желтых песчаных плесах была общегородская детская. Сотням мальчишек и девчонок хватало места, чтобы купаться, ловить рыбу и раков, жечь костры, собирать резко пахнущую чесноком сергибку и молочник, стебель которого пропитан сладким и тягучим соком, загорать до радужного отлива на сгибах локтей... Все к десяти годам выучивались плавать: кто «по-собачьи», кто «вразмашку», а кто и «по-морскому». Варварские стили, конечно. Ни один белевец не стал пловцом-рекордсменом. Но не слышал я, чтобы кто-нибудь из детей утонул. А купались все. И река была судоходной. Впрочем, дело не в стилях. Когда еще не умевший плавать Сашка Новиков свалился с моста в О

ку, за ним, не раздумывая, прыгнул Ленька Сорокин, который был на два года постарше, подхватил его за волосы, прижал к свае и держал так, пока не подошла лодка. Наверное, каждый белевский мальчишка хоть кого-то, да «спас на водах»...

В детских играх укреплялась уверенность: что бы ни случилось, тебя не бросят. И с раннего детства зарождалась убежденность: нельзя бросать человека в беде, постыдно не прийти на помощь. Не на этой ли первооснове зиждятся исконные добродетели народного характера? Ока — большая голубая дорога белевского детства — течет в будущее из глубины веков. И кто же прав: философ, сказавший, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды, или белевская песня: «А Ока бежит, не убегая»?

4. Осень. Закат. Запад

Манипулятор, десятками пневматических присосок удерживая на весу четырехметровые стальные листы, раздает работу головным агрегатам поточной линии. Компактные прессы выбивают тяжелые заготовки, которые потом накаляются до малинового сияния в термических камерах давильных станков и под неотвратимым ходом поршня превращаются в огромные стаканы тормозных цилиндров... Внушительная и не лишенная эстетической привлекательности картина. Да и слесари-наладчики вовсе не выглядят безликими и отчужденными «придатками машины». Плотный круглолицый Владимир Крюков не без апломба объясняет начальнику цеха, как нашли они со сменщиком причину сбоя. Виктор Патрушев явно озабочен: «Манипулятор сегодня какой-то себе на уме, не разберу, в чем дело». Люди обустраивают цех, как обживают дом, обкатывают станки, как объезжают коней. Но мысль о психологической несовместимости новейшей заводской технологии и оставшихся за проходной тихих улиц, старинной архитектуры и заливных лугов не оставляет меня.

— А зачем, собственно, городу Белеву Трансмашзавод? И что такое древний город Белев для Трансмашзавода? — спрашиваю я, отбросив деликатность, у директора предприятия Сергея Ивановича Плюханова. И вопрос мой не лишен скрытого умысла. Сергей Иванович — инженер современной формации. Тульский механический институт он окончил в 1971 году. Но главное, может быть, в том, что он местный уроженец. В сущности, от этого человека, знающего Белев через собственное и недавнее еще детство, больше, чем от кого другого, зависит теперь будущее старинного города.

Сергей Иванович с ответом не промедлил:

— Белев без Трансмашзавода будет стареть. Прежние наши предприятия малопривлекательны для молодежи. А мы за десять лет всего двоих отправили на пенсию. Молодежь и роботы подходят друг другу. Но Трансмашзаводу нужны не абы какие рабочие. Наше производство требует людей мастеровитых, смекалистых, смелых и к тому же артельных, дружелюбных и не подсчитывающих каждый свой шаг. Таких работников дает и будет давать Белев. Если останется Белевом. Его традиции не забава. Это технология формирования характера. У меня какая мечта? Чтобы завод и город стали бы в психологическом плане единым целым...

Подобный оборот разговора не показался мне таким уж парадоксальным. Белев по-настоящему стал расти и богатеть только после укрепления Русского государства и изгнания с верховьев Оки всяческих завоевателей. Когда здешние стрельцы да казаки стали мастеровыми, жизнестойкость, сметка и готовность идти на риск пригодились и в мирной жизни. Когда в силу своего географического положения Белев оказался на перекрестке торговых путей, он быстро стал богатым городом. А в Петербурге было учреждено Белевское поле, где торговали кожами, пенькой, солониной, гречихой с верховьев Оки. Для русской армии Тула ковала оружие, Белев готовил провиант. В 1778 году утвержден был белевский герб: на голубом поле ячменный сноп, охваченный пламенем. Но не от одних только горожан зависела история города. Пролегли стороной железные дороги от Москвы и Тулы на Орел и Киев, захирело судоходство на Оке. И остался Белев уездным центром сельскохозяйственной провинции. Потонул в яблоневых садах, оберегая свои трудовые традиции. Ведь только со стороны древние обычаи кажутся беззаботными празднествами. Но исторически даже карнавальные шалости на масленицу имеют глубокий подтекст. И вот что любопытно: все основные сезонные циклы традиционных празднеств приходятся на периоды, предшествовавшие самому напряженному, срочному и важному труду. Из труда и для труда родится народная традиция, и в этом ее непреходящее культурное значение.

Считается, что зимние гадания и катания на санях приурочены к празднованию Нового года (в язычестве — к зимнему солнцестоянию). И как-то не вспоминается, что сразу после святок, на которые приходятся самые лютые морозы («крещенскими» назвали их в христианскую уже пору), отправлялись люди на заготовку строевого леса. В выстуженном дереве меньше всего влаги. Оно и легче и крепче. И нужно спешить, пока не набралось оно весенних соков. Тяжела лесорубная страда. Но весел предшествующий ей праздник.

Весна — это вспашка. Труд тяжелый и не терпящий промедления. Но пока ледоход, пока земля не поспела, радостна игра в лапту на прогретой проталине, сладок березовый сок и прекрасна первая песня жаворонка. Кстати сказать, языческая «масленица» приходилась на пору весеннего равноденствия. Христианство сдвинуло ее на февраль, но отменить не смогло.

Короткая пора между сенокосом и жатвой — «петровки», когда, по народному поверью, на восходе «солнце играет». Как оно «играет», никто мне не мог объяснить толком. Я сам лет пять подряд на петров день «встречал солнце». Но всякий раз упускал момент восхода — заворачивалась такая кутерьма, что становилось не до того.

Думается, современному человеку не дано в полной мере прочувствовать всей глубины переживания теми же вятичами своих неведомых ныне ритуалов. Академик Б. А. Рыбаков писал, что «древние торжественные языческие обряды по мере выветривания веры в их магическую силу превращались в веселую забаву деревенской молодежи и постепенно снижались до полуосмысленной детской игры». Но уже одно только ощущение восторга перед жизнью, наслаждение своим существованием, которое давали эти игры, порождали психологически бесценное чувство готовности к предстоящему напряжению всех сил и неясное еще желание трудных испытаний. Как это было нужно потом на заснеженной лесосеке или знойной августовской ниве!

И вот теперь осеннее равноденствие — «бабье лето», праздник урожая в преддверии хлопотливой подготовки дома и скотного двора к суровой и долгой зимовке. Иду по Коноплинской улице, мимо золотого от палой листвы приусадебного пруда. Под оглушительный гвалт грачей, слетевшихся на березы Петропавловского кладбища, выхожу на шоссе, ведущее на запад, к самым плодородным землям района. Раньше оно называлось Красный большак. И название это имело буквальный смысл. Когда в городе стало не хватать стройматериалов, решили разобрать на кирпич несколько церквей. Однако же получился только кирпичный бой, который для строительства не годился. Но ему нашли применение: утрамбовали шоссе. Дорога получилась отменная: широкая, сухая и чистого кирпичного цвета. Как-то сам собою Красный большак стал местом прогулок, а осенью шли по нему обозы с хлебом нового урожая...

Осенний вечер настраивает на философский лад. На прозрачном фоне заката ветви яблонь прорисовываются четко, словно нанесены тушью. Дивная тонированная графика яблоневого сада кажется бесконечной, уходит за горизонт. Память подсказывает: четвертая часть земельных угодий Белевского района — яблоневые сады. В сущности, это означает переход к промышленному садоводству. Старые отрасли тоже не забыты. Приокская пойма щедра на урожаи овощей. Заливные луга дают прекрасное сено.

В сентябре по западному шоссе машины идут часто. Везут зерно, картофель, яблоки, яблоки и опять яблоки. Красные, желтые, зеленоватые и словно бы исчирканные в полоску розовым карандашом.

По себе знаю, что для белевца яблоко — это не фрукт, это поэма, символ урожая. Недаром вершинное достижение местной кулинарии — чисто яблочная пастила, какой нигде, кроме Белева, не делают и никогда не делали. Испеченная в первые дни бабьего лета, она сохраняет аромат и вкус антоновских яблок до нового урожая. А то и два-три года. И без всяких холодильников. Когда-то это был предмет промышленного производства, статья экспорта. Маленький город имел мировую известность благодаря своей пастиле, которая и в Париже и в Чикаго так и называлась — белевская. Сейчас на заводе ее не пекут. Пекут дома. Чтобы в соответствии с традицией накрыть семейный стол. А еще чаще, чтобы послать старинное яство детям, внукам, разлетевшимся по всей стране. Но, как не раз уже приходилось убеждаться, в бесхитростном личном интересе — вся живучесть ремесел. А высокий канон традиции способен поднять житейское дело до искусства.

...Уже третий день кряду прихожу я в этот шлакозасыпной домишко (тоже, если хотите, архитектурный памятник, образец первой послевоенной застройки). Хозяйка его, Анна Васильевна Кольцова, которую все в Белеве знают как тетю Нюру, собралась поехать к внукам и готовит гостинцы. Уже отобраны в саду гладкие и легкие, ровно желтые антоновские яблоки. Уже они старательно промыты и высушены на ветру. Уже девять часов пеклись они в русской печке на березовых дровах. Уже протерты сквозь металлическое сито широкой стеклянной толкушкой. Уже два часа смесь из протертых печеных яблок, сахара и яичного белка сбивали в эмалированной кастрюле деревянной ложкой. Уже в заново протопленной печи на специальных протвинях белая вязкая яблочная масса зарозовела и стала упругой. Уже и я понял, что нет секрета белевской пастилы, а есть скрупулезный труд, неотличимый от художнических мук творчества. А работа все еще длилась. Предстояло нарезать пласты спекшейся массы, сложить слоистые буханки, обмазывая их со всех сторон свежим яблочным сбитнем, и снова поставить в печь. И лишь к концу третьего дня работы хозяйка остудит буханки на обсыпанном сахарной пудрой кухонном столе — готово!

Вкус белевской пастилы. Его или знают, или не знают. Оказывается, я не забыл его за все годы отсутствия...

— Все мою пастилу ждут,— говорила между тем Анна Васильевна.— Но пора ее в другие руки передать. Только вот дочка на Урале живет. Антоновки там нет... А сын женился под Тулой. У невестки руки хорошие. Акушерка она. Вот поеду к ним в Узловую. Я при ней сделаю. Потом она при мне сделает. Она поймет. Молодая. И фамилия у нее такая же — Кольцова.

Белев — Москва

Журнал "Вокруг света"